— Если все так рассуждать начнем, то государство потихонечку и разграбить можно, — возразил Угрюмов. — Вы что, не знаете, какие требования к нам предъявляют нынче?
— Каждый судит со своей колокольни, — не сдавался Фанфаронов.
На него дружно накинулись Кудрин и Северков.
— Кончай, Кузьма, ералаш устраивать. Дай нам человека послушать. Иди-ка лучше попарься, — распалился Кудрин и махнул рукой в сторону парилки. Потом более спокойно, уравновешенно, обратился снова к Угрюмову: — Рассказывайте, Юрий Петрович. И не обращайте внимания на этого праведника.
Угрюмов, было заметно, посерьезнел, наполнился важностью, щеки его начальственно округлились, губы подались вперед. Он решил рассказать кое-что о проверке, особенно о тех моментах, где он в споре с Никаноровым выглядел на высоте.
— Никаноров ваш — мужик крепкий. Его так просто не возьмешь, но факты, говорят, вещь упрямая. Однако Никаноров факты признал не все.
— А что он не признал? — опередил всех Кудрин, подобострастно глядя на Угрюмова.
— Ну, по театру. Я, говорит, не обратил внимания. И ума не приложу, как она оказалась рядом. Да и фамилии ее не знаю.
— А сам глаз с нее не сводил! — кивнул Северков.
— Красивое — всем по душе. Что же тут плохого? Красота не принадлежит сама себе. Она принадлежит всем, — бросил, словно нехотя Фанфаронов. — Только мне непонятно другое: почему он выгнал жену?
— Говорит, не выгонял — сама уехала. И письмо оставила. Это особое письмо. Он даже не разрешил мне его прочитать. Но показал. И сказал: «Когда дойдет до серьезного, возможно, прочитаю. Сам. Возможно». — Угрюмов бросил в рот кусок кабанятины. И продолжил: — Я ему говорю, что дело уже дошло. Куда еще серьезнее? У вас почти сорок единиц импортного оборудования простаивает, мертвым грузом лежат. Что думаете делать?
— Во-первых, не сорок, — возразил Никаноров. — А тридцать шесть. И не мертвым грузом, а неиспользованным оборудованием. Служба технолога работает. И мы принимаем меры. Кстати, для уточнения: половина оборудования получена до меня. А работу по изготовлению инструмента форсировала группа Пармутова уже при мне. С ним вам обязательно надо встретиться. Так вот, группа уже нашла свое решение. Скоро, буквально со дня на день инструмент будет изготовлен. И завод начнет выполнять программу.
— А почему с кадрами плохо работаете? Надо готовить кадры. Воспитывать, учить. Давать им возможность проявить себя. Кадры — наше золотое богатство. Вы согласны?
— Согласен.
— Тогда непонятно, почему вы так резко поступаете с руководящим составом?
— С кем именно?
— С Кудриным, Фанфароновым, Северковым, Молотильниковым, Петровым. Неужели обязательно палкой махать?
— Иначе пользы не будет. Между прочим, они вполне заслуживают, чтобы с ними так поступили. Особенно в нынешней обстановке.
— Не перегибаете ли палку, Тимофей Александрович? Говорят, что палка — не средство воспитания, а манера дурного тона. Вы же никого не щадите. Меньше года директором, а дров наломали порядком: уволили пятьдесят рабочих, сняли семь начальников цехов, десять начальников участков, пятнадцать мастеров! Не многовато ли?
— Я знаю этих людей. Знаю, чего стоит каждый из них. И готов нести ответственность за свои действия.
— Вы не боитесь ответственности?
— Принять решение — значит взять на себя ответственность. Я уже принял решение. И как в жалобе сказано — не одно.
— Смелый вы человек, Тимофей Александрович. — И про себя Угрюмов подумал: «Может, только со мной?» А вслух сказал: — Интересно, как вы заговорите на бюро горкома, когда с вас спросят за простой оборудования? За сад, гараж и подпольную баню?
Воспроизвести ответ Никанорова, как и сцену отъезда в аэропорт, Угрюмов не спешил — ему было невыгодно это воспроизводить, — а ответ был такой:
— Вы что, Юрий Петрович, запугиваете меня? Напрасно стараетесь, объект не тот. А во-вторых, почему вы делаете из бюро, из партии пугало? Хотя вы не одиноки. У нас немало таких людей: чуть что — на бюро. И сразу разнос, разгром, и оргвыводы на концовку. Стереотип сложился. Если правде в глаза смотреть, нехороший стереотип. Может, в первые годы Советской власти он был уместен. Теперь, на мой взгляд, устарел. Мне кажется, мы идем не в том направлении. Любой разговор о деле начинаем с недостатков. И каждый старается выискать в жизни того или иного человека, того или иного предприятия, завода лишь самое плохое, самое из ряда вон. Это у нас плохо, это не на уровне. Где и за что ни возьмешься — везде плохо. Везде не на уровне мировых стандартов. Мы изгаляемся в обнажении наших промахов и недостатков, в изыскании так называемых наших резервов. Однако надо помнить: ругать всегда легче, чем строить, чем сделать, создать что-то самому. Мне вспоминается одна байка нашего старшины: «Если человека девяносто девять раз назвать поросенком, то на сотый, не сомневайтесь, он захрюкает». Я к чему все это: не всегда брань была и может быть стимулом роста, прогресса. Есть хорошее выражение: «Человек может горы сдвинуть, если его поддержать». И мне порой кажется, что в какой-то мере мы должны по-другому смотреть на действительность. Сейчас мы на всех уровнях талдычим о так называемых недостатках. Скажете, критический подход? Но, позвольте спросить: нужна ли эта критика в таких масштабах? Надо очень крепко подумать о ее пределах. О разумных пределах. Нас, страну нашу найдется кому ругать. Таких любителей за рубежом предостаточно. Кстати, Юрий Петрович, обратите внимание. В умирающем, загнивающем капитализме свой строй, по-моему, так не поносят. Они все делают, чтоб люди верили в то, что в их стране все самое, самое, самое. Любопытно, не правда ли? Мне кажется, не мешало бы учесть это и нам.