Угрюмов хорошо помнил, что после этого Никаноров поднялся и уехал в аэропорт. Беседа с ним закончилась позже. Но об этом говорить не стал. Он рассказал им то, что считал нужным. И когда кончил, про себя подумал: «Они меня уморят. А Эмма там одна. Как она посмотрела! Аж в голове зашумело. Наверное, ей тошно там с женой лесника?» — а вслух сказал:
— Тяжело говорить с Никаноровым. Мыслит он не стереотипно. Однако философ ваш поступает, как и все. Уже заплатил в кассу завода за бензин. За то, что своего отца отвез в деревню на служебной машине.
— Это хорошо, это — признание вины! — радостно воскликнул Кудрин. — Я на него не обижаюсь. Но не могу забыть, как он со мной за брак. Ведь сразу — без выговора, без замечания — и в мастера. А я могу и не мастером еще поработать. Рано он списал меня. Мы еще себя покажем. Хотя дал он мне, если честно, самый задрипанный участок. И тоже с целью: а вдруг не вытяну? Тогда, факт, и мастером не работать. А я, видимо, к его сожалению, тяну. И назло ему не уйду с завода, хотя приглашение есть. Мне хочется участок вытащить. И сделаю. Пусть знает, мы не у Никанорова работаем, а на государственном предприятии. Тоже мне новатор выискался.
— Странно, — подал голос Фанфаронов, — куда же он жену-то дел? И не поймешь: то ли выгнал, то ли сама ушла. Хотя ничего странного нет. Это трагедия человека. Разве не может больная жена оставить здорового мужа? Из высших побуждений?
— Может, конечно, может, — согласился Северков. — Но все-таки диковато: больная — и уходит. Как жить ей? Кому она, больная развалина, нужна? Кстати, где она сейчас? Что делает? Жива ли?
— Этого никто не знает. — Угрюмов резко поднялся. — Даже органы внутренних дел. Хотя поиск ее ведут давно. Пойду полежу на полке. С вашими разговорами совсем замерзать стал.
За Угрюмовым поднялись остальные. И лишь Фанфаронов остался. Его волновала не только беседа с Угрюмовым, хотя многое из услышанного было и для него новостью, — расстроен Фанфаронов был тем, что двоюродный брат, с которым он когда-то очень близко дружил, теперь почти в безнадежном состоянии лежал в областной больнице. У него с новой силой вспыхнула болезнь: хроническая пневмония, мучившая его всю жизнь. Когда-то, еще в детстве, оставленный без присмотра, Лаврентий, так звали брата, залез на спор, в пруд. Сначала по колено, потом, сорвавшись в имевшуюся на дне выбоину, плюхнулся по самую шейку. Дело было осенью. И когда он пришел домой, продрогший, по макушку мокрый, то все перепугались, а особенно бабушка. Она вымыла его горячей водой, напоила чаем с малиновым вареньем, прочитала молитву и уложила спать. Потом, когда он проснулся, у него поднялась температура и не спадала несколько дней. И тогда Лаврентия отвезли в больницу. Оказалось, что он так крепко застудил легкие, что врачи ничего уже сделать не могли. Пролежав в больнице около трех месяцев, он вышел из нее маленьким инвалидом: через каждые три-пять минут он задыхался в кашле. И это осталось у него на всю жизнь. Врачи поговаривали тогда, что, дескать, Лаврентий долго не протянет. Однако отменное питание, забота всей семьи, а главное — жажда жизни брали свое. Организм боролся, и Лаврентий рос. С золотой медалью закончил школу, потом институт и тоже получил диплом с отличием. Стал работать инженером. Вскоре женился. Родился сын — вполне нормальный. И тут Лаврентию пришлось уйти на инвалидность. Шли годы. Сына взяли в армию, а его самого, уже в который раз, прижало так крепко, что участковый врач даже в больницу не хотел давать направление: считал, бесполезно. Лаврентий и в самом деле был очень плох. Когда Фанфаронов пришел навестить его, он испугался: перед ним, вроде, был не его брат Лаврентий, а еле подающий признаки жизни скелет, обтянутый кожей. Фанфаронов даже пошатнулся от неожиданности. Лаврентий заметил это и пояснил, слабо, с передышкой между словами: