— Я… похудел… на двадцать… семь… килограм… мов.
Фанфаронов использовал все свои связи, и брата, можно сказать, вытащили из могилы. И вот теперь новый приступ болезни. Еще более сильный, чем в прошлый раз. Жена Лаврентия то и дело вызывает врачей на дом, а в больницу его не принимают, по-прежнему считая напрасной тратой времени. И положение обостряется с каждым днем: уколы, таблетки организму уже противопоказаны. Лаврентий был в таком тяжелом состоянии, что уже не вставал с постели. Врачи откровенно признавались, что дни его сочтены.
Он сам понимал это и, задыхаясь в кашле, шептал: «Жаль, поздновато… квартиру… получили… Хорошая… квартира… Так бы… хотелось… пожить… в ней». И после этих его слов жена прибежала к Фанфаронову. И Кузьма Васильевич, как и в случае с сыном Осипова, вспомнил своего старинного друга, сына академика Тузова, с которым когда-то учился в школе. И подумал, что врачи — это, и в самом деле, особые люди, и к ним мы обращаемся не в лучшие дни нашей жизни. Фанфаронов на своей «Волге» съездил к нему — и Лаврентия положили в областную больницу, одну из лучших в Союзе, где он еще никогда не лечился. И вот теперь, уже в этой больнице врачи подтвердили: дни Лаврентия на исходе. Испробовали и использовали все, что можно. Даже подняли его на ноги, однако сказывался возраст: организм устал бороться. «Придется опять идти к Тузову. Надо же что-то делать, предпринимать, — в глубоком расстройстве думал Фанфаронов. — А мы тут ругаемся. Строим козни друг другу. Зачем? Что такого, из ряда вон плохого сделал мне Никаноров? Ну, объявил выговор, у самого их тоже немало. Может, я и в самом деле для корпуса устарел? Зачем я приехал на эту дурацкую рыбалку? И рыбу-то не ловили».
Фанфаронов, как никто из его друзей, ценил силу и талант Никанорова. Завидовал ему тайно. И боялся его как руководителя, хотя и не признавался в этом ни себе, ни друзьям. Он понимал, что партийное собрание, выступление на нем Осипова — лишь прелюдия. Самое страшное, что его ожидало, было еще впереди. И ожидать долго ему не пришлось. Никаноров перед подписанием приказа об упразднении корпуса пригласил Фанфаронова к себе.
Кузьма Васильевич шел и мысленно представлял, в каком русле будет происходить их разговор. Готовился, подыскивал аргументы. Но все полетело прахом. Разговор начался совершенно не так, как предполагал.
В приемной директора Фанфаронов поздоровался с Леной, молодой секретаршей, одинокой женщиной, работавшей еще в бытность Ястребова, расспросил ее о дочери, которую, кстати, как и сына наладчика Осипова, помогал устраивать в клинику Тузова, потом глубоко вздохнул и, повернув ключ в двери, вошел в кабинет.
Никаноров был один. Поздоровались, не подавая друг другу руки. Не то что в бытность Ястребова, который всегда выходил из-за стола и крепко жал руку. Все в прошлом. Вместо руки — холодно брошенное слово: «Здравствуйте». Слово хорошее из одиннадцати букв. Но оно не сблизило, а встало стеной. И это моментально взлихорадило Фанфаронова, заставило напрячься.
Никаноров, зная характер начальника корпуса, сразу начал с неожиданного вступления:
— Кузьма Васильевич, вы — патриот корпуса, патриот завода. Всю жизнь отдали ему. У вас и ордена за доблестный труд, за добросовестный. Я повторяю: за добросовестный. Однако у вас нет выговора за любовь к заводу.
— Не понимаю, о чем вы? — Фанфаронов остолбенел и почувствовал, как дрогнуло, зачастило его сердце.
— Поймете. Сейчас поймете. Вы опять не выполнили мое указание: сорвали поставки стремянок автозаводу. Вы повторяетесь. Это уже было еще в бытность мою главным инженером. Я хотел тогда наказать вас, но меня не поддержал один человек. Сейчас мне не грозит это. За невыполнение приказа директора объявляю вам выговор.
— Но позвольте, за что? Это несправедливо. Обстановка сложилась такая, что мне некого было поставить на стремянки. Мы же на ВДНХ другую линию готовим. Снять оттуда людей? Этого в практике не бывало. Я не мог.
— Почему вы не могли?
— Ведь честь завода все-таки. Всегда так старались. До последнего бились.