В первые же минуты боя был сбит самолёт Джантиева. Героический экипаж ташкентца погиб в водах озера. На другом самолёте был убит москвич Киреев, управление полностью принял второй пилот. Группа рассредоточилась, но продолжала путь к Ленинграду.
Озеро осталось позади.
Внизу мелькали мелкие населённые пункты, леса, буераки. Теперь каждый лётчик действовал самостоятельно. Шашин ещё уменьшил высоту и летел, почти прижимаясь к земле. Молчаливый вообще, он сейчас, не проронив ни слова, смотрел вперед, поручив экипажу следить за воздухом.
Пилотировать на бреющем полёте, перескакивая через препятствия и лавируя в балках на тяжёлой двухмоторной машине, когда всё вокруг тебя уносится назад со скоростью 250–270 километров в час, а малейшее неточное движение рулями может быть последним, и одновременно вести ориентировку, учитывая цвет пролетаемой местности, чтобы использовать, при возможности, цветомаскировку, а главное, уходить из-под огня каждую минуту — это не просто искусство, это колоссальное напряжение всего организма, это возможно только при неиссякаемой воле к победе.
Когда Шашин посадил свой самолёт на комендантском аэродроме, в машине обнаружили несколько пробоин. Но груз и экипаж остались невредимы.
В этот день обратно им лететь не разрешили и отправили на ночёвку в Ленинград, в здание управления ГВФ. После обеда Шашин вышел в город.
…На паперти Казанского собора у колонны сидел мальчуган лет тринадцати. Он был одет сравнительно тепло и, может быть, потому не замечал холодного ветра, дувшего ему в лицо со стороны канала. В умных усталых глазах мальчика светились какие-то мысли, воспоминание или мечта о будущем, но в них не было пугающего безразличия и отчуждения.
Увидев высокого плечистого лётчика, он с любопытством осматривал его. Шашин подошёл ближе. Что-то в облике мальчика смутило его. Он потоптался, большой и неуклюжий, потом наклонился и тихо спросил:
— Как тебя звать?
— Иван, — почему-то упрямо ответил мальчик.
— Тёзки, — задумчиво произнёс Иван Терентьевич и протянул мальчику банку сгущённого молока.
Ваня радостно взял неожиданное подношение.
— Отец где?
— На фронте.
— Мать жива?
— Не знаю… — вздохнул Ваня.
— Как же это?
— Я ещё утром ушёл из дому. Не знаю, как сейчас… Она всё мне, да мне, — пояснил Ваня. — Хотел не вернуться, но теперь пойду. Спасибо, дядя.
— На здоровье.
Шашин постоял с минуту, но видя, что мальчику не терпится домой, а его присутствие лишь удерживает, приложил руку к шапке-ушанке.
— Ну прощай, друг. Пойду.
— До свидания. Я, когда вырасту, — мальчик задумался на мгновение, потом его глаза радостно заблестели, и он искренне произнёс, — когда школу закончу, я тоже лётчиком стану, дядя Ваня!
Иван Терентьевич отвернулся, нахмурился и широкими шагами направился на базу. Ему захотелось сейчас побыть вместе со своим экипажем.
… Второй пилот, бортрадист и штурман спали, Шашин молчаливо сидел в углу широкого дивана и, не мигая, смотрел на тусклый огонек дымящейся папиросы.
Бортмеханик тревожно наблюдал за ним, потом не выдержал, налил что-то из термоса в гранёный стакан и подошел к командиру.
— Иван Терентьевич, — ласково и негромко сказал он, — возьми выпей — и сон придет! Ей-богу. Испытанное средство. И от души хмару оттянет.
Шашин взял стакан и поднёс ко рту. Острый, чуть кисловатый запах чистого спирта ударил в нос. До войны Шашин не пил даже пива. Он посмотрел на товарища, вздохнул и решительно залпом опорожнил стакан.
— Как летаешь, так и выпил, — понимающе сказал бортмеханик и перешёл на официальный тон. — Постелька вам уже готова, товарищ командир. Может, соснёте?
* * *
Это было в Америке…
Подразделение гражданского воздушного флота, в котором служил Шашин, находилось в Фербенксе; летал он в Ном, Уэлькаль, на Камчатку и другие пункты «поблизости».
Иван Терентьевич был уже в славе, и лётчики, особенно молодые, с уважением относились к этому высокому, стройному человеку, налетавшему тогда около двух миллионов километров и совершающему мастерские посадка в любую погоду.
Часто по вечерам, в свободное от полётов время, подсаживались к нему американские лётчики: им лестно было запросто побеседовать со знаменитостью, у которой к тому же на счету сотни боевых вылетов.
— Хелло, Шашин!
Иван Терентьевич дружелюбно кивнул головой.