Были они и в Волгограде. И немало. Широко и щедро выстрелила, сыпанула по всему белому свету белорусскими сиротами — это сколько же их было — советская власть. Их широкое распространение — не только обездоленность, но хотя и принудительная возможность поиска и выбора судьбы — было благодатью во всех смыслах. В жизнь шло поколение, знающее и уважающее ремесло, сменившее на ремень ремесленника солдатский ремень отцов. Стойкое и жаропрочное, и что ни говори, вдохновенное и вдохновленное временем, жаждой служить ему, быть востребованными. Жаль, что сегодня это утеряно.
Благодаря прошлому, мой путь к Волгограду был, словно вешками, означен друзьями, свидетелями совсем не пустого и одинокого прозябания в этом мире. В этом городе прочно обосновались и укоренились аж три детдомовки, с которыми я рос и поднимался на ноги на Полесье. Работали здесь учительницами, как ни странно — русского языка и литературы. В районе Баррикад проживали родичи по жене. Где-то здесь был и родич по мачехе, и в таких чинах и на такой должности в Приволжском военном округе, что аж мотошно было. Думаю, не одному мне, а многим и многим, кто с ним невольно знался. Раньше он меня и в упор видеть не хотел, а сегодня издали уже узнает.
Такой родни теперь у меня, как говорили в нашем детдоме, что у собаки блох. Все они стали признавать и привечать меня, когда я их — опять же по-детдомовски — уже в гробу видел. Может, потому в детстве у меня была кличка Монах. Позднее узнал, что так дразнили и Виктора Петровича Астафьева, тоже когда-то детдомовца, и Сергея Есенина. Почему — вопрос на засыпку. А с другой стороны, помните: как корабль назовут — так он и поплывет. Какое-то свое потаенное плаванье было и у меня, не сказать, чтобы такое-этакое. Но свое: раздайся народ — г. плывет.
Согласуясь со своей келейной кличкой, я и в Волгограде намеревался перебыть ночь наедине с самим собой, устроиться в одиночестве и на природе. После дорожного шума и гама сторонился и избегал непременных при встречах бесед и воспоминаний о босоногом детстве. Влекло к отшельничеству, обещающему молчанию недокучливой древней воды, ее вечному покою. Хотелось привести себя в чувство возле нее и утонуть, растворившись в ней, приобщиться к тем, кто некогда здесь проходил, жил, ночевал до меня и придет сюда после меня омыть усталые ноги.
Из более ранних хождений по этому городу я знал, что немало нашего брата — полутуристов, полубродяг — ночует на Мамаевом кургане. С одной стороны — мода, а с другой — вынужденность. Любителей походов по местам боевой славы, своеобразных некрофилов, вздернутых идеологическим официозом, записных зевак и туристов, черных археологов-гробокопателей, поганящих могилы и память усопших, развелось, что нерезаных собак. Город просто не в силах приютить всех. Вот почему большинство из нашего брата выбирает мемориальный комплекс, воздвигнутый над Волгой, — невольно вроде бы и сам становишься героем, проведя ночь у колумбария или некрополя.
И меня туда же поманило, как рукой потянуло на Мамаев курган. Но отшибло память, как до него добираться, хотя он издали был виден всем, в том числе и мне. Спасительным и очистительным мечом, поднятым над головой Родины-матери, вскинутым высоко в небо, к солнцу, бритвенно затачивающим его своими лучами, он возвышался над водным и земным пространством на многие и многие земные, речные и воздушные километры. Но видит око, да зуб неймет.
Дорога туда была словно заказана мне. Может, так было и на самом деле. Кто-то преградил мне путь и не хотел подпустить к кургану. Указывал и отводил. Мне никак не удавалось тронуться с места и подъехать к милиционеру, его гаишной будке, где он, подобно петуху на жерди курятника, начальственно восседал: бог или божок, царь или царек, но несомненно — воинский начальник.