8
Отдаленно, на Екатеринбургской линии, что пролегла от Осы до Усть-Миясской через Кунгур, Екатеринбург, Долматов, Шадринск, расположилась Красноуфимская станица — старое, богатое, насиженное казаками место. Травы — попробуй закоси, леса только руби и таскай! Жизнь сытая, покойная. Всего по край.
В Красноуфимской станице состоит:
Обер-офицеров
служащих — 3
отставных — 1
всего — 4
По войску чиновников
служащих — 5
отставных — 5
всего — 10
Урядников
служащих — 11
отставных — 5
всего — 16
Писарей
служащих — 4
отставных — 5
всего — 9
Капралов
служащих —
отставных — 3
всего — 3
Казаков
служащих — 387
отставных — 193
всего — 580
Малолетков
служащих —
отставных — 550
всего — 550
Итого:
служащих — 410
отставных — 758
всего — 1168
Домов в Красноуфимской станице офицерских и казачьих — 449 и общественных — 1.
Под ногами, возле околицы, дела плевые — башкирец не чета прежнему, с каждым годом смирнее и тише, вот и забирала служба далеко от домов. Была нужда, отправлялись красноуфимцы в действующие армии, служили на Оренбургской и на Уральской военных линиях, но большей частью сопровождали колодников из Пермской и Вятской областей в Сибирь. А проводив сынов, Красноуфимская опять салила бока.
Еще от первого ветерка, надувшего в уши о переводе, станица, со всеми окружными хуторами, с утра вытаращивалась в красные углы. Тщетно дожидаясь сочувствия от темных, без подновки, ликов, выходила искать утешения в соседях. И бродило по станице недовольство, поддерживаясь по дворам новыми страхами: «На пески нас… На пески!»
«На пес-ски-ии!» — наметало под каждый порог опаску сдвинуться с места. Словно споткнувшись о колоду, забывались казаки посередь дворов. Забывали пятерни в нечесаных затылках, тужась только представить, как свезти с собой нажитое не одной жизнью добро. Вон сколько его поразложено-поразвешано! Продать, так сладиться с кем, а бросить разве можно? Худого решета и то до слез жалко. Подгорала станица на этих думках, угольками подмаргивали хутора, и хоть далеко до красного петуха, а все одно глаза ест. Все одно в головах дымно.
Устинка развела холодные, оглаживающие землю ветки. Цепко обежала взглядом, отыскивая влажную шляпку вылупившегося гриба или прелую листву, взбученную набирающим рост бочковатым тельцем масленка. Проворно перебросав в лукошко лоснящееся семейство, она, обойдя крапиву, отстранила полезшую в глаза еловую ветку и увидела лежащего ничком человека. Вскрикнув, в слепом страхе отшвырнув лукошко, Устинка пятилась, пока не села в жгучую заросль. Постукивая зубами, одинаково боясь отзыва и молчания, позвала:
— Дядя… дяденька?
Треснул сушняком уносящий ноги еж. Хлопнула крыльями спрятавшаяся в листве птица. Устинка послушала, как затих, заблудившись среди дерев, ее голос. Больше ни одного чужого лесу шороха. Стучало сердце. Покусывала крапива. На корточках, не отрывая округлившихся глаз от лежащего в траве, Устинка подобралась ближе. Жмурясь, попробовала его в спину веткой, решилась заглянуть в лицо:
— Дядя, вы живой?
И опять ни стона, ни сапа, ни хоть какого движенья.
— Тут-то пошто лежите? — спрашивала Устиика, тревожась и в собственном голосе ища уверенности.
Сообразив, что перед ней один из тех, кого денно и нощно, босых и худых, гонят не дальней от хутора дорогой, Устинка не испугалась, она жалела каторжников.
Под эту минуту, отняв от земли голову, мутным, бессмысленным взором, каким случается пугать хуторскую детвору Ванюше-дурачку, когда отдыхивается он после выкрутившего его припадка, человек уперся в Устинку. Завалившись на бок, чуть подрагивая пальцами, поманил нагнуться к нему: