Ноне в Бухарин жить нельзя: как скоро Бухарский Паша узнает, где хорошие люди есть, — ту минуту повесит. Прошедшего года писали два просительных письма, и он, узнав о том, доискался, которые писать умеют, и, взявши, повесил трех. Говорит, кафыров надо всех перевешать.
Такожды изъясняем Вашему Превосходительству о бумагах, которые изволили присылать. Их скоро прочитает — делает насмешку: «Кафыр присылает мне бумаги, а я ничему не верю. В своей земле я Амир». А посланные Вашим Превосходительством с караван-башой Бекназаром бумаги Амиру им дорогой изодраны. Караван-баши дочь сказала дорогой Бекназару: «Издери и брось, ибо нашему Амиру бумаги не в пользу».
Ваше Превосходительство, ежели явите милость и задержите караван-башей и солдагарцев, то Амир поверит, что Всероссийский Монарх… — здесь чиновник, как ни старался, не сумел разобрать несколько затертых сгибом слов, — …не заставите плен вечно слезами мыть.
Дочитав, губернский секретарь нашел нужным посмотреть на Пяткова приветливей — как-никак, а с родиной свиделся, не с мачехой. Но и мягкости в меру. Забывать интерес чиновник ни в коем разе не собирался. Он позволил себе увлечься перспективой подходящего каравана, щедрость которого отомкнется теперь попавшим в его руки ключиком. Но, быстро справившись с радостью, он сумел скрыть ее.
— Я думаю, дело придет к желаемому… Алексей?! — обратился он к писарю, словно тот находился, по крайности, в другой комнате. — Алексей, на-ка отнеси им. Поди, дожидаются… Знаю их! Скажи, пусть употребят на здоровье.
Чиновничий опыт подсказывал вспомнить о казаках. Они народ тоже с интересом и в другой раз могут и не к нему завернуть. Но спровадить писаря желал он, дабы заключить разговор с Пятковым наедине. Скоро и умело намекнул, что для дела хорошо, если отец пришлет сюда, — словно играя, чиновник подбросил с ладони монету, — ведь он состоятельный, купец.
Где-нибудь в глубинке, по среднерусским канцеляриям и присутственным местам, возможно, и засели чиновники с размягченными мозгами, мздоимцы. Но здесь, где чиновник либо неудачник, заброшенный в край, либо, наоборот, по удаче выбившийся, по особой смекалке примеченный, он большею частью активен, быстро наматывает на ус, что здесь на хитрость должно иметь не меньшую. С Азией говорить без задней мысли — только собеседника не уважать.
Таможенный смотритель давно заметил, что поданный документ упоминает и самого подателя, только как совершенно другого человека. Но это еще стоит обдумать…
27
Епанешников вышел из Таможни, будто масло затапливая ненароком подслушанное про Гульсену. Когда-то сам он, молодым весельчаком, приведенным службой в Нижне-Озерную, свелся с тугокосой киргизкой, почти ребенком. Жанлай наезжала в крепость с отцом. Старик ли не чаял в дочери души, она ли имела несвойственный степным жительницам характер, только пользовалась девушка свободой. И внешне Жанлай едва ль походила на киргизку, хотя и обладала полным набором черт своего народа. Заметив их отношения, товарищи-служаки подзадоривали Григория. Смеясь, давали советы. Многие из них сами завели такие связи. Только у Григория, начинаясь сходно, скоро та дорожка затерялась, и стал он протаптываться к Жанлай через проснувшееся чувство. Они не говорили о завтрашнем дне, скорей всего, и не думали… А однажды Григорий не дождался Жанлай в обговоренном месте. Не пришла она и на другой день. Потом ходил слух, что старик, повздорив в своем роду, откочевал далеко от линии, а возможно, и под другого старшину ушел.
Даже присыпав земли, Григорий не забывал Жанлай. Что, как не память о ней навела его на Созынбая, чем-то неуловимым напоминавшим ее.
За время, пока Созынбай находился в аманатах, завязался у них с Григорием узел, в котором оба тогда крайне нуждались. Но пришел срок, и аманатов сменили. Созынбай надолго пропал в степи, по самый тот день, о котором выспрашивали в Таможне… Тогда Созынбай постучал под вечер в косенькое оконце, а Епанешников, не признав его возмужавшего, а увидя лишь киргизца, косыми каплями глаз бившего из-под лисьего малахая, хватился забивать ружье.