«Карош… Карош пришел. Не бойсь», — донеслось со двора.
Узнав голос и прозвище, каким обзывал когда-то маленького аманата, Григорий гукнул прикладом о закаменелую глину пола.
«Созынбай?!»
Они обнялись. Усадив гостя за стол, Григорий долго и взволнованно бегал по горнице, заглядывал в поражавшие своей пустотой горшки. Наконец вывалил на стол с полмешка сушеных лещей. Присел напротив. Грызли рыбу, мешали принесенный Созынбаем чай с выставленной Епанешниковым брагой. Сожгли в разговорах свечку, поставили вторую. Вспоминали, добрели. Смущаясь, Созынбай признался в намерении взять женку. Уже и все годное добро свое в калым отдал. И это ладно, но запало ехать за невестой на коне под серебряной уздечкой.
«Ее родные… они думают… Хочу им…» — Созынбай не доканчивал фраз, то ли волнуясь, то ли попросту запьянев.
Щедрой рукой Епанешников выложил на стол затертые пальцами серебряные рубли.
— О чем тут толковать — бери! Увезешь милую, зови на пир!
Монет Созынбай не тронул, не потянулся к ним, хотя и слепой прочел бы радость, проскользнувшую в глубине глаз. Он только изредка поглядывал в их сторону. Рассказывая о невесте, распаляясь, Созынбай частил по-своему. Спохватываясь, замолкал, подыскивая русские слова. Но тут же все повторялось.
Словно ночным ледком, подернутый проступившим хмелем, наконец и Епанешников доверительно выговорил:
— А знай, и я вскоре… Тебе слово, посватаюсь. Она у меня рыбкой на крючке… С коих пор на примете! Одно не знаю, как подступиться… У вас-то Орда! Все на шиворот… Эхма!
Но так и не собрался Епанешников посвататься. Откладывал, перекладывал, упускал случаи. Вот и то петь кружил возле Таможни, не в силах решить, в какую сторону податься.
— Пойду. Седни пойду! — пробовал убедить себя Епанешников. — Поговорю округ, прознаю. Прознать не зазорно. Разве об том есть за прощенье? — Бурлило в нем зажегшееся раздумье от неведомой персиянки к Жанлай, от оставшегося после нее одиночества к последней любви, уже выношенной сверх срока, — И не свататься же иду, прознать… — подбадривал себя Епанешников, тревожа сапогом пыль, сбивая палкой стебельки пообочной травы. А ноги уже вели его на казачью застройку.
В начале проулка, посереди которого закрепился дом казака Пологова, Епанешников замешкался. Поди, и вовсе увернул бы назад, кабы не увидел, как с другого конца правит парой рыжих нахрапистых коней сам хозяин. За спиной, на телеге, покачивались, притянутые веревками, корзины с огородным сбором. Подлетая над краями, показывались длинненькие зеленые тельца.
— С добрым припасом! — поздоровался Епанешников.
— Здоров будешь, — заправляя телегу в ворота, ответствовал казак. Проскочив в небольно широко поставленные столбы, оглянулся — С дельцем аль так, прохлаждаешься?
Епанешников развел руками, мол, понимай как хочешь, а вдогонку такое не прокричишь. Неприглашенным заходить не стал. Перетаптываясь с улицы, ежился под приглядом жены Пологова, дородной и молчаливой казачки, затворявшей ворота. И опять же подмывало уйти, пока убравший лошадей, стаскавший в погреб корзины не вышел к нему Пологов. Шел валко, кусая по ходу молодой огурчик. Подойдя, пару таких же шершавых, пупыристых протянул Епанешникову.
— И соль на. Ее вона нынче возами от нас тянут… Скоро и бочку засолить нечем будет, всю свезут в Московию.
— Хватит…
Стороной прошла кучка солевозцев, украинскими одежками походя на ошибкой залетевших в не те края птиц, и от того неловких и пугливых.
— Балабонят по-бабьи. И вообще они мне не по душе. Не пойму я их нутря, — неспешно, как о самом простом, проговорил Пологов.
Но дальше разговор не пошел. Похрустели, доедая огурцы. Похвалили погодку.
— Ты, Евсей Ермолаич, про меня знаешь… — севшим голосом начал Епанешников.
Казак согласно наклонил голову, чуть настороже, гадая, к чему поведет вступление.
— А значит, такая… побируха выходит. Не молод, да все ж изволь вот!.. — Григорий, подставив кулак, прокашлялся, попробовал распрямиться. — Смешно, ей-ей, пришел навроде свататься. То бишь…
— Ты чисто девка. Управы на вас нет. Че тянешь за хвост — говори!
— И то… Дочку твою, Евсей Ермолаич, Алену, значит, видеть невмочь. Зовет, значит, терпежу никакого. Такая охальная тоска припадает… — Епанешников съежился, будто сдоенное коровье вымя, до капли сцедясь в слова.
— Во как оно… — пришла пора крякнуть казаку. Уже приметивший за дочерью приваживающую стать, он пуще для вида почесал бороду. Метнул исподлобья оценивающим взглядом. — На твою прямоту, Григорь, и я не скривлю. Не пустой ты человек. И деньга при тебе. Уважаю. Но посуди: у меня и внучатки пойдут не поймешь-разбери какого народу. — Казак следил, как набираются в уголках глаз Епанешникова капельки и, как не пролившись слезой, высыхают на ветру. — Не взыщи, — отвернув лицо, докончил Пологов. — За последнего пьянчужку отдам, но из нашинских, из казаков. Кровь, ее как попало не смешаешь, не вода.