Скрипнув дверью, на крыльцо вышла запиравшая ворота казачка. Щурясь на солнце, прогладила тугое тело, скользя ладонями от подмышек, мимо не шелохнувшихся грудей, нырнув, почти хлопнув в узкую талию и тут же взлетев на натянувшие ситец бедра. Казачка заулыбалась. И тут же, стряхнув мимолетную негу, озабоченно сошла на двор, направилась к коровнику. Нешироко ступая босыми ногами, шла без внимания на стоящих возле ворот мужчин. Епанешников почувствовал, как вертится округ нее зажиточный пологовский дом, от хроменького утенка до хозяина.
Как и все, он знал, что недавно, схоронив жену, найденную с киргизской стрелой в груди, Пологов взял за себя молодку. Лишь несколькими годами опережала она падчерицу. Зависть свела скулы.
— Прощевай.
Не дожидаясь ответа, Григорий пошел вдоль плетня, давясь желаньем оглянуться. И чем дальше отходил, тем потерянней становилось на душе. Будто преддождевой день, посерела лишенная надежды жизнь. «Зачем-то ведь меня родили? Кому-то же я должен быть нужен?» — задавался, мучился он сдавливающими голову вопросами. Подбрел к избе. Присел на завалинке надломленным стариком.
В этот раз Созынбай объявил о себе неудержимой резвостью коня, бесившегося под ним. Конь ржал, фыркал, крутил, а всадник, веселясь его норовом, заглядывал за забор, на покатый от улицы дворик.
— Свадьба ждет! — прокричал Созынбай, когда Епанешников поднял на него голову.
— Пришел-таки… Я знал, — протянул навстречу руки Епанешников.
И тогда конь перенесся через плетень, мертво уперев в землю четыре копыта. Слетев с седла, Созынбай обнял Епанешникова и держал в объятиях, пока не окрепла спина старого солдата. И едва ли почувствовал больше в эту минуту Епанешников, будь ему Созынбай родным сыном. Через его плечо Григорий разглядел оправленную серебром уздечку. Тепло улыбнулся. Разжав объятия, Созынбай ласково похлопал коня по вытянутой морде.
— Золото конь! Стрела конь!
— Ты будешь счастлив, Созынбай.
— У-уу! Мой нынче счастлив, — сворачивая глаза в щелки, заулыбался киргизец. — Едем, собирайся!
Епанешников отрицательно покачал головой.
— Боюсь быть тяжким камнем на твоем пиру.
— Ты болен?
— Нет. Пойми… — Снедаемый потребностью выплеснуть горечь и тем облегчить душу, Епанешников передал Созынбаю о своем свидании с казаком Пологовым.
— Пологовым?! — только что веселый, озорной, Созынбай примолк и по-азиатски, похоже, слушал одними глазами. — Волки! — киргизец с размаху ударил кулаком по колену. — Стая казачья! Горе сделали. Душу вырвали… — Созынбай застучал по груди. — Нет ее, нет! Русские плохо! В плен не угоняй, говорил… Пусть без муки, по-христиански похороню, говорил… Созынбай молод был, глуп был, в дырки меж палец глядел. — Созынбай поводил ладонями перед глазами. — Деньги хотел… Без денег жены любимой не взять. А он — молчи, говорил. Не выдай. Деньги давал. Говорил: мой бог, Магомет, еще похвалит… Созынбай деньги брал… Слово давал. Молод был, глуп был, жену хотел. Слово давал молчать. Долго держал… уже выпускать стану.
В словах киргизца Епанешников не ухватывал конца нити, но ему передалось чужое волнение. И только когда Созынбай заговорил спокойнее, открыл Григорий ошпарившее его, будто влетел он в перетопленную, угарную баню, что Созынбай убил…
— Ты?! Пологову?! — тихо, боясь собственной догадки, спросил Епанешников.
— Созынбай молод был, глуп был… — погасло отвечал киргизец.
— И он сам, сам Евсей Ермолаич подбил тебя?!
— Пологов худой, суд надо. Созынбай суд надо, — мимо Епанешникова твердил Созынбай.
Они замолчали. Подошедший конь тыкнулся мордой в лицо киргизца. Лизнул тяжелым, шершавым языком.
Еще два дня прожил в пустой избе уведенного утром на гауптвахту Епанешникова Созынбай. Бродил по двору забытый конь его, до корней выщипав траву, поводя глазом на глупых, ничего не понимающих кур. И только ночью, когда особенно резко ощущались опускающиеся на Илецкую Защиту запахи, он тоскливо ржал, должно, звал хозяина в степь.