Скоро на их счет в станице смекнули, додумали, как ни прятали они концов. С предосудительным не захватили, да иначе староверы едва ли стерпели б — нашли б Василию темный угол. Но согласна была Василиса сердцем изныть, чем навлечь беду на бесшабашного казака. Лишь однажды застал их старик Лебедкин, отец убитого мужа, но никому не обмолвился, — видно, не хотел позорить память сына. Обычно первым зазывавший сноху в дом, теперь стал плеваться при встречах, а на сбитых с толку домашних орал:
— А пока я хозяин! Не переступит порога, и все. Так-то. Молчать!
Взгляд Василисы забрел в пустошь, где еще недавно стояла свезенная в Буранный изба. Земля тут даже травкой не прикрылась. Чернели ямы от вынутых столбов — на безлесном Илеке все сгодится.
Избу эту по переселении в Рассыпную поставил Матвей Каргин на проклятом месте. Именно тут скрипела когда-то виселица, и ветер, раскачивая окоченелые тела коменданта Ведовского, жены его и попа, будто звонил в колокола, призывая навечно запомнить пригорок. И народ помнил, как и все связанное с Пугачевым, как зарубаемое на его памяти топором. Не зря же повелось счисление годам «до» и «после» Емельяна — самодержца и вора. В умах казаков единства не было.
— Тутошки бедные повисали, тута и сам расхаживал… — не понять, жалея или злорадствуя, свистела беззубым ртом Авдотья. — Вот и не стоится избе, Матвей, сам же и раскатывать… Все горькость! Нет у энтова клочка сил хоть ты малость малую держать. Обездюжил.
Разбирая избу на своз в Буранный отряд, что на реке Илек рядом с Изобильным форпостом, Матвей Каргин вроде оправдывался перед помогавшими сыновьями, вроде защищался от слов старухи:
— Пока жив строитель — хата дите. Косточки податливы и запросто привьются на любом месте. Как человек.
Василиса представила, как занялась бы огнем сложенная из корявых осин, но все ж настоящая деревянная изба.
— Вышло-то, не пустым пугала… — проникаясь трепетом перед провидческими словами бабки Авдотьи, прошептала она.
Мысли ее унеслись на Илек. «Как там они? Обжились ли?» — защемило сердце о судьбе близких.
Когда-то первого из Каргиных сравнили с вороной. Не ошиблись обзывалы, вот только не остекленелые бусинки носили они в глубоких глазницах, а будто два колодезных донышка: бесконечно разных, заглянешь ли в них с полуденными лучами или с вечерней зарей. Узколицые, тонконосые, с неотмывным загаром, резкие в движеньях, Каргины знались родством лишь с державшими породу. Там же, где давала она слабину, подпадала, Каргины неосознанно холодели. Хотя были они, что мятая глина, смуглы, кровь в жилах текла правильная. С переселением на Урал, пестротой жителей спорящий с восточным ковром, чернота их перестала казаться диковинной.
А Василиса от рождения ни в кого русоволоса, светла лицом. Ждали, в девках потемнеет — ан нет! Золотая коса и сейчас запрокидывала ей голову.
Словно плющом увитая нахлынувшими воспоминаниями, Василиса не заметила, как подошла Пелагея Свиридова, посочувствовала:
— Ох, горюшко… Пойдем, соседка, сумерничать.
Очнувшись, Василиса оглядела чумазых детей;
— Ртов-то со мной… Уж сами, даст бог. Огоньком если одолжи. Да и того, чать, раздуем. — Она посмотрела на дымящиеся кизяки.
— И не думай! — всплеснула руками Пелагея. — Забирай детвору — и айда. Егор Терентьнч велел настрого. Негоже так… Приводи.
Наблюдая за оборачивающейся над костерком бараньей тушкой, Степка Махин рассказывал, как гнали у них со двора огонь.
— Жира маловато каплет. Не догулял… — выказывая скос грустных своих мыслей, нс в разговор, как палку в колесо, произнес сотник Егор Свиридов.
— И у нас зашибленных! — провел ладонью по горлу Степан. — Одна Буреха подавила — страсть! Апосля и сама копыто меж бревен сунула, зараза. Тоже, поди, резать придется.
— Тут спустошим — за ваш тын переберемся. Так на цельную зиму нагложем.