Потом она села. Я положил голову ей на колени и затих. И она тоже затихла. Сначала я глядел в синее небо, а потом закрыл глаза. Я не знаю, долго ли было так, может быть, пять минут, может быть, полчаса, может быть, полжизни.
Сделалось так тихо, что журчание ручья подо льдом наполнило весь мир. Значит, рядом бежал ручей, и вот журчание его стало слышно из-подо льда. В то время, как я весь отдался пению воды, женщина наклонилась и поцеловала меня.
...Оказывается, в ручье все же была полынья - небольшая проталинка на быстринке, в которой среди голубого снега переливалась светлая струя воды. Камушки и песок просвечивали сквозь воду.
Мы долго стояли и глядели, как вода, выбегая из-под темного полога льда, встречалась с солнцем и как ее снова утягивало в темноту.
— Эта проталинка — мой сегодняшний день, — сказала женщина. — Солнце, синее небо и песня. Я пойду, а вы идите обратно. Ничего больше не нужно. Было все самое хорошее, а дальше будет как всегда и у всех. Не хочу. Прощайте!
Я сломал большую ольховую ветвь с маленькими сережками, плотными, скрючившимися так и сяк.
— Поставьте в воду у себя в комнате. Через несколько дней ольха зацветет. Видите эти сережки, они скрючены и смотрят кто куда. Потом они сделаются золотыми, большими и все тяжело повиснут среди коричневых ветвей, стремящихся вверх и в сторону. Будут параллельными штрихами свисать вниз тяжелые золотые сережки. Это будет похоже на музыку. Только уборщица совсем заругает вас: по всей комнате будет летать золотая пыльца цветения.
Поднявшись на гору, издалека женщина помахала мне, и я подумал, что никогда больше не увижу ее и даже никогда не узнаю имени.
Когда я вышел на свою лыжню (она оказалась совсем близко), то никто уж не перегонял меня. Только сейчас мне пришло в голову, что там, где Федя, может быть, хватились меня, ждут или даже ищут. Как же так, ушел человек со старта и до сих пор нету!
Издали я увидел, что на горке, там, откуда мы рванулись, где должен быть финиш, все еще толпится народ. Заметив меня, на горке замахали руками и лыжными палками. Кровь стыда и позора бросилась мне в лицо. Федя не выдержал и побежал навстречу:
— Где же вы? Разве так можно! Все же коллектив... Перепугались. Трое поехали вас искать.
— Я сбился с лыжни и немного поплутал по лесу, — соврал я внятно и твердо.
— Мы так и подумали. Но очень уж трудно сбиться.
Около входа в корпус мне опять встретилась медсестра Наташа. В ее глазах тревога и даже испуг не сразу успели смениться радостью. Я спросил у нее, чтобы только что-нибудь спросить:
— Ну что, не слышали, догнал ли в конце концов Салкин этого рыжего и в очках, или так ему и не удалось этого сделать?
— У Салкина плохо с сердцем. Он дышит из кислородной подушки, разве вы об этом не знаете?
— Нет, не знаю. Когда он обгонял меня на дистанции, нельзя было и подумать. Старик шел так красиво.
— Вас обогнал Салкин? — недоуменно спросила Наташа.
— Ну да, я не старался убегать от него. Зачем? И ему не нужно было бежать через силу. Видите, что из этого вышло.
Глаза Наташи, всегда сиявшие мне навстречу, вдруг превратились в ледышки, как будто они даже сделались меньше. И голосок ее тоже оледенел.
— Это почему же вы не старались?
— Видишь ли, девочка, я пришел к выводу, что когда по лесу на лыжах идешь тихо, то больше видишь, думаешь и чувствуешь, нежели когда летишь через него сломя голову.
— А самолюбие, а борьба, а цель? — вспыхнула девушка, и глаза у нее опять сделались большими. — Интересная у вас философия: «Мне здесь приятно, тепло и сыро», — не так ли?
— Ну, из пустяка вы делаете слишком далеко идущие выводы!
— Да-да-да! — крикнула девушка мне вслед, когда я, уже сняв пыжи, поднимался по ступенькам. — Да, вы эгоист! Это философия ужа, горьковского ужа, понимаете! А у соколов рвутся сердца, и они не жалеют об этом.
Оглянувшись на Наташу, я понял, что уж больше никогда не засветятся для меня ее глаза, ее милые, добрые солнца, в которых было столько восторга и как бы надежды или ожидания.
Войдя в комнату, первым делом я бросился к столу, чтобы записать музыку, которую нашел на лесной поляне.