-- Да помилуй, сердце мое, -- оправдывался Димитрий, -- принял я их, как подобало, сидя на престоле, в царском венце и порфире, в присутствии патриарха и первых бояр...
-- Однако, ты скоро снял венец?
-- Да, я встал с престола и нарочно приказал патриарху снять с меня венец, потому что хотел сам указать этому Олесницкому на его непростительный промах...
-- Никогда не поверю, чтобы пан Олесницкий допустил себе промах!
-- Суди сама: он в приветствии своем назвал меня просто "господарским величеством и князем всея России"*...
______________________
* Вот полностью тот титул, которым словесно приветствовал Олесницкий царя Димитрия от имени короля Сигизмунда: "Ваше господарское величество, Божиею милостью всепресветлейший, великий государь Дмитрий Иоаннович, князь всея России, Владимирский, Московский, Новгородский, Казанский, Астраханский, Псковский, Тверской, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и других многих земель царь".
-- Вероятно, по королевскому же приказу.
-- Весьма даже вероятно, потому что и в грамоте короля я не был назван, как следовало, цесарским величеством.
-- Ну, вот! А ты все-таки прочитал его грамоту?
-- Не сейчас. Когда дьяк Власьев, приняв ее от Олесницкого, передал мне, и я увидел, что на ней нет моего цесарского титула, я велел возвратить ее послам...
-- И еще с какою-нибудь угрозой?
-- Не с угрозой, а с внушением, что "необычайное и неслыханное дело, чтобы монархи, восседая на престоле, спорили с послами; но что король польский, опуская наши титулы, вынуждает нас к тому. Королю Сигизмунду хорошо де известно, что мы не только царь, но и император в необозримых наших владениях, что нет нам равного ни на западе, ни на востоке, не в пример древним царям ассирийским, индийским и императорам римским. Сам Господь Бог даровал нам сей титул, и из всех монархов один лишь король польский не признает его. Посему он не может быть нашим другом, и мы не принимаем его грамоты!"
-- Но с твоей стороны, Димитрий, это была безумная дерзость! -- возмутилась Марина. -- Без нашего короля тебе, как своих ушей, не видать бы московского престола.
-- Прости, милый друг, -- возразил с достоинством Димитрий, -- но Сигизмунд не наш король, да теперь и не твой: здесь, на Москве, один государь -- Димитрий Иванович, Божиею милостью царь и император!
-- Ах, перестань, пожалуйста! Король Сигизмунд был и останется нашим вечным благодетелем, и без его покровительства нам и в будущем не обойтись.
-- Обойдемся!
-- Это ужасно, это ужасно! -- повторяла Марина, ломая руки. -- А пан Олесницкий еще такой гордый, вспыльчивый... Каково-то было ему, первому королевскому послу, это слышать!
-- Да, слова мои ему крепко, видно, не полюбились. "Никто еще из христианских венценосцев, -- сказал он, -- не оскорблял еще так его королевское величество! Вижу, -- говорил он, -- что царь московский забыл милости моего государя и преданность народа польского. Прошу не медля отпустить меня: спорить долее я не намерен".
-- Ну, вот! Ну, вот! -- продолжала волноваться Марина. -- Что ты наделал своим безграничным высокомерием!
-- Ничего я, друг мой, не наделал. Показав господам полякам, что с московским царем надо считаться, я переменил тон и пригласил Олесницкого к моему столу -- пригласил уже не как посла, а как своего старинного приятеля, с которым мы еще в Польше делили хлеб-соль.
-- А он что же? Так сейчас и принял приглашение?
-- Нет, он поблагодарил. "Как ни лестно мне, -- сказал он, -- видеть благосклонность вашего величества, но пока я еще не в праве оставить звание, возложенное на меня моим королем. В Польше я оказал услугу вам, как царевичу московскому; здесь я также готов служить вам, как царю; но да будет мне дозволено исполнить в точности волю моего государя".
-- Узнаю Олесницкого! -- воскликнула Марина. -- Вот истинный сын Речи Посполитой! Как же ты, наконец, вывернулся?
-- Я отвечал, что "ради всеобщей ныне радости и в угождение дорогим гостям-полякам, приехавшим на мою свадьбу, так и быть, предаю забвению допущенное королем их упущение. Но... но должен предупредить, что вперед останусь тверд, ни под каким уже видом не приму грамоты с неполным титулом и не отвечаю за те последствия, которые могут быть от нового неуважения к цесарскому званию московского царя". Не забудь ведь, моя милая, что, унижая меня, унижают одинаково и тебя, царицу!
Последнее соображение видимо пришлось по душе властолюбивой дочери Сендомирского воеводы.
-- Так-то так... -- согласилась она точно нехотя. -- Ну, и что ж, после этого ты взял уже от послов королевскую грамоту?
-- Взял, подал обоим им руку; и затем мы наговорили друг другу разных любезностей; какие говорятся обыкновенно при таких приемах.
-- Вот это хорошо. Но в будущем, дорогой мой, сделай милость, будь благоразумней, осторожней. Как бы там ни было, ты сын нашей святой римской церкви, а стало быть, тоже как бы поляк.
-- Родом я русский... -- начал было Димитрий, но заклятая полячка не дала ему докончить:
-- А духом все же поляк! Не прими ты нашего закона, неужели ты думаешь, я вышла бы за тебя? Еще в январе этого года я писала святейшему отцу* в Рим, что когда святые ангелы приведут меня в Москву, я не буду думать ни о чем ином, как о единении церквей, и жду только его повелений. После этого как же мне не остаться верною дочерью католической Польши? Поэтому же я и на нашей русской свадьбе, как всегда, буду в моей национальной одежде.
______________________
* Папе Павлу V, преемнику Климента VIII.
-- Ну, это мы еще увидим.
-- Увидишь!
-- Но согласись, милый друг, что, как царица русская...
Она опять не дала ему договорить.
-- Не соглашусь, не соглашусь и не соглашусь! Не раздражай меня, сделай милость! Здесь, в стенах русского монастыря, под постоянным надзором твоей матушки, я просто задыхаюсь!
-- А между тем моя матушка желает тебе одного только добра. Сама она ведь была раз царицей и лучше всякого другого знает, что тебе можно и чего нельзя. По ее же указаниям, для тебя уже сшито несколько русских нарядов по мерке твоих польских платьев. На всякий случай, однако ж, тебе не мешало бы их примерить.
-- И слышать теперь не могу! Довольно! Оставь меня...
-- Но повторяю тебе, мой ангел...
-- И я тебе повторяю: "довольно!" Ты видишь, я сама не своя.
От нервного возбуждения она при этом так злобно засверкала своими чудными глазами, заскрежетала своими великолепными белыми, как слоновая кость, зубами, что Димитрию ничего не оставалось, как вооружиться до времени терпением и отретироваться.
Русские наряды, один другого пышнее, были, действительно доставлены в тот же день; но она на них и не взглянула, как ни настаивала царица Марфа, как ни упрашивала Маруся. Явились к ней на другое утро парламентерами родитель-воевода и исповедник-иезуит, но точно так же ничего не достигли.
Такое ненормальное состояние продолжалось целых пять дней. Настала ночь, но Марина не ложилась: ведь уже завтра, 8-го мая, она будет коронована, станет царицей, но не русской, о нет! А теперь она покинет эти ненавистные монастырские стены.
Во втором часу ночи, когда вся Москва покоилась мирным сном, она, вместе с Марусей, села в присланную из дворца колымагу, которую сопровождал только почетный конвой из боярских детей и немецких алебардщиков при свете двухсот восковых свечей.
-- Точно меня уже хоронят! -- с горечью заметила она Марусе. -- Но, погодите, голубчики, скоро я воскресну! Да как!
По утру, однако, едва лишь она окончила свой туалет, к ней ворвалась впопыхах гофмейстерина.
-- Ваше величество!.. Это неслыханно... это возмутительно...
-- В чем дело? -- с величественною строгостью обернулась к ней Марина. -- Вы забываете, что вы уже не при дворе какого-то воеводы, а при царском дворе, и что к царице не влетают этак без доклада!