На улице отца тоже не было. Юноша решил не затевать поиски - отец вставал ни свет ни заря и зачастую пропадал где-то; обычно, на покосе, но кто его знает? Потому Евгений отправился по своим утренним делам: наносил воды, разлил её по вёдрам и бакам, обновил питьё скоту, ещё и Рыжику - старому сторожевому псу - осталось; потом во дворе сорьё подгрёб и, решив смольняков из толстой колоды насечь, уже взялся за топор, но тут скрипнула калитка - вернулся отец. Придерживая левой рукой косу, закинутую на плечо, он затворил калитку и пошёл в мастерскую. Но, окинув Евгения взглядом, остановился. От отца пахло потом и свежескошенной травой.
- Молодец, Женик. Смольняки - это хорошо. Тольки запальвать ими нечего. Дров хватит ещё на ночи две-три, не больше. Запрагай кобылу - в лес едем.
И пройдя несколько шагов, добавил, будто выплюнул. Не оборачиваясь, резко, раздражённо.
- Сёння точно со мной паедзешь, и прабудзем там сколько надо будзе.
Юноша вздохнул и одним ударом топора разрубил смольнистую колоду надвое.
Скоро он уже выводил Грюню из хлева. Она была молодой, строптивой кобылицей с горячей кровью. Во время её воспитания отец часто прибегал к грубой силе; а то и запирал кобылу в её деревянной тюрьме на недели, изредка давая есть и пить, пока та не слабнет и не начинает повиноваться. А как живот её снова округлялся и толстые мышцы твердели, растягивая яркую светло-коричневую шкуру, строптивость возвращалась - всё начиналось по новой. Евгения Грюня слушалась всегда. Он объездил её прошлым летом и до сих пор помнил это чувство: когда несёшься по зелёному океану, в лицо бьёт ветер, свистом отдаваясь в ушах, а под тобой - настоящий зверь, чувствующий каждое движение, выполняющий команды ещё до того, как ты издашь звук или сделаешь жест. Возможно, Грюня тоже всё помнила, и ей нравился такой ласковый и, самое главное, довольно лёгкий наездник. Потому сейчас Евгений легко надел громоздкий хомут на шею кобылы, а ведь отец возился с ним дольше всего.
Пока Евгений занимался ремнями и крючками, в хате гремели крики. Он уже знал, что поводом для очередной ссоры стала сегодняшняя поездка в лес. Мать, конечно, была против. Она всегда против. И отца это уже начало раздражать.
Крики усиливались. Мать всегда была громкой, и теперь её крик воспринимался как повышенный тон, не более. А вот отец никогда не кричал; доводить его до этого означало лупить по морде спящего медведя - за его хриплым глухим криком всегда могло идти что-то необратимое. И Евгений должен был бояться, как всегда и было, но сосредоточиться на перебранке родителей не мог: его пальцы скользили, промахивались, путая крючки и случайно стягивая верёвки узлами, а юноша только и делал, что глядел на лес. И постепенно всё внутри холодело.
Отец вышел из хаты, дёрнув дверь так, что та чуть не развалилась. Юноша наскоро прошёлся пальцами по ремням, пошевелил скреплённую с хомутом деревянную дугу и, облегчённо выдохнув - всё держалось прочно, - повернулся к отцу. Лицо того страшно скривилось, обнажая обилие морщин, губы плотно сжались, а глаза, наоборот, расширились и округлились. Больше всего в жизни Евгений ненавидел этот дикий взгляд, ставший обитателем самых неприятных его воспоминаний детства, ведь обрывались многие из них рёвом и слезами, свежими лиловыми синяками на коже и новыми страхами. Мать не боялась отца, и зачастую только подливала масла в огонь.
- И зачем он там тебе понадобился? Сам насечь дров и привезти не можешь?
Она вышла следом за отцом, и быстро его догнала, пока тот шёл к возу с небольшим льняным мехом в руках. Внутри угадывались очертания бутыли (видно, с водой) и ещё какая-то еда. Топоры, верёвки, пара толстых кожухов, даже смольняки для розжига - всё было припасено в возе заранее. Так что отец сейчас принесёт последнюю поклажу, и можно сразу ехать.
- Осточертело, что он от тяжёлой работы за твоей юбкой хаваецца! Ни разу у лесе не пабывае, ничому не навучыцца - леса баяцца будзе. Понимаешь ти не?
Евгений вздохнул и сплюнул на траву: опять отец говорил о нём, будто юноши и вовсе здесь не было. Так постоянно происходило. Никаких бесед по душам, никаких обсуждений в кругу семьи - только крик и только грубость. Юноша уже привык давно, но каждый раз подобное продолжало резать по чему-то очень хрупкому - там, в груди.
Парень не стал дослушивать - запрыгнул в воз, сел и затих. Ещё пара-другая выкриков - и отец залез следом, опустив мех рядом и схватив лейцы. Он выкрикнул «Но!» и от души стеганул ими кобыле по спине. Та рванула и сразу перешла на галоп, отчего воз дёрнулся и Евгений едва не свалился. Последнее, что юноша услышал, когда воз выезжал со двора: