Сумрак сгущался. Мелькнула летучая мышь.
— Сестричка моя, — вздохнула Низея и кивнула головой.
Лунда, сестричка Низеи, умерла три года тому назад, и все селоны знали, что мёртвые дети вылетают с того света в сумерки, крылатыми мышами, и прилетают к живущим.
Дрёма-богиня заткала в темноте свою серенькую паутину, и сверчки завели ей в траве тихую вечернюю службу. Они стучали в травяной барабан зубчатою заднею голенью и пускали скрипучую трель: «Тр… тр… тр»…, будто кололи иглой ореховую скорлупу. Под этот тоненький треск Низея внезапно забылась, уронив голову на руки.
— Сидишь, Низея?
Девочка вздрогнула и проснулась. Чёрный Малт подкрался неслышно как чёрный кот.
— Всё перетаскали, — молвил Малт, вытягивая свои длинные руки.
Низея ничего не сказала.
— Уже зажигают костры, — возбуждённо продолжал Малт, — плясуны сходятся… Будешь со мной плясать кругом огонька, а, Низея?
— С Карной пляши, — капризно сказала Низея.
— Под Карной трясётся земля, — возразил Малт презрительно, — а ты — как пушинка. Пойдём, потопочем!..
Он положил руку на плечо девочки, но Низея сердито отряхнулась.
— Один топочи, как лошади топочут…
Летучая мышь снова метнулась, сделала в воздухе круг и опять пролетела над Низеей.
— Есть хочешь, — тотчас же сказала Низея, — душка маленькая?.. Я дам тебе крошек.
— Лучше бы я стала вон с теми порхать, — сказала она, откидывая голову, — чем с вами топотать…
Малт замолчал и со страхом смотрел на Низею. Он словно ожидал, что и она вспорхнёт на кожистых крылышках и умчится во мрак.
— Вот это для тебя, — сказал он, наконец, доставая маленький комочек из поясного мешочка.
Он развернул лоскуток, и что-то блеснуло зелёным лучом, повисло на нитке и закачалось в стороны.
— Возьми, Низея, — предложил Малт несмело, — «ночной глаз». Я для тебя поймал…
То был зелёный светящийся жук, какие сверкали в кустах на берегу тихой Юраты. Малт изловил его по дороге и, крепко обвязав кругом тела тоненькой прядкой воловьей жилы, превратил его в живую подвеску.
— Бедный глазок!..
Девочка взяла этот скромный лесной подарок, быстро развязала жильную нить и освободила жука, потом тихонько подняла руку и посадила его на свою голову. Жук блеснул ярче прежнего, будто радуясь свободе, однако, не улетел и остался на том же месте, быть может, запутавшись в тонких завитках волос своей избавительницы.
— Сестричка моя, — шепнул Малт в тихом восторге.
Он не нашёл другого слова, чтобы выразить обуревавшее его чувство. Низея стояла перед ним как будто живая Девица-звезда из старой легенды.
— Ступай, братец, — отозвалась Низея ласково.
Но вместо того, чтобы тоже направиться вместе с Малтом обратно к лагерю, она пошла по лесной тропе, уводившей налево, наперерез широкого прибрежного мыса.
Малт сделал шаг в ту же сторону, потом остановился. Она тотчас же исчезла, растаяла в сумраке. Только зелёный «ночной глазок» раз или два сверкнул сквозь чёрные листья как летучий лесной огонёк. Зелёный жук светил своей новой хозяйке дрожащим факелом и словно манил её куда-то, в лесную глубину, по тёмной и загадочной тропе.
Малт тихонько вздохнул, махнул рукой и вернулся на стойбище.
Глава II
Как только солнце село, работа окончилась. Рыба засыпала в темноте и стояла неподвижными стадами там, где её заставали, падая на воду, тёмные лучи густеющего мрака.
Селоны быстро забросали груды неубранной рыбы зелёными ветвями, в защиту от чаек, и стали разводить костры. Женщины готовили пищу, но юноши и девушки уже взялись за руки и, нетерпеливые, несмотря на усталость, завивали вечерний хоровод. Ловля лосося была для селонов не только страдою, но праздником и пиром. Правило лова гласило: «Лови до отказу, а ешь до отвалу, пляши до упаду. Где упадёшь, там и спи».
На круглой площадке, где только что убирали рыбу, костёр горел выше и ярче всего. Девушки и парни топали ногами по земле и часто попадали на скользкие рыбьи остатки, сами скользили и падали, увлекая за собой других. Но рыбью пляску следовало плясать в самом центре рыбного обилия.
— Го-го!.. — кричали плясуны. — Саун, выходи, Карна, торопись!.. Пойте, пора. Рыбы не услышат.
Саун и Карна вышли на середину хоровода. У Сауна в руках была маленькая камышовая свирель. Он приложил её к губам и извлёк из неё напевную тихую жалобу, которая родилась в вечерней унылости меж ивами лочских берегов, под тихий плеск набегающих волн. Потом он опустил свирель и запел вполголоса: