– Подумать только, я доживаю последние дни, а эта дрянь обращается со мной как с преступницей! Я воспитала тебя, дала крышу над головой, хотя было нелегко кормить лишний рот. Ты никогда ни в чем не нуждалась!
– Разве, бабушка? Разве? А как насчет любви? Как насчет любви? – вскрикнула Челси, мгновенно позабыв, что находится у постели умирающей. – Почему ты лгала мне и говорила такие ужасные вещи об отце?
– Ты мерзкая тварь! Я жизнь посвятила тебе и твоей матери! Не смей так говорить со мной, – прошипела Леверн, собрав все силы, снова подняла голову и резанула взглядом внучку.
– Вся моя жизнь была ложью, бабушка. Неужели я это заслужила? За что?
– Будь моя воля, ты бы вообще не родилась, – выдавила она. – А теперь оставь меня в покое.
Окончательно доведенная, Челси все-таки решила доискаться правды и направилась в комнату Банни. Чего бы она не дала, только, чтобы иметь мать, с которой можно поговорить по душам, которая выслушает тебя и даст ответ, мать, сумеющую объяснить, почему Челси намеренно, с хладнокровной жестокостью лишили отца.
Банни принимала душ, поэтому девушка уселась на обитое розовым атласом кокетливое кресло и приготовилась ждать. Конечно, Банни не бог весть какой собеседник, но Челси так нужно было поговорить хоть с кем-то из родных, прежде чем она встретится с отцом.
Ждать пришлось долго – Банни обычно часами сидела в ванне или стояла под обжигающе горячими струями. Наконец она появилась, раскрасневшаяся, с еще необсохшей кожей, завернутая в полотенце, но при виде дочери замерла на месте. На какую-то долю секунды Челси различила осмысленные искорки в глазах, последнее время словно покрытых пеленой, слабый признак осознания реальности, но почти в эту же секунду Банни вновь тупо уставилась в пространство, приоткрыв рот, и прежняя живая милая женщина мгновенно исчезла, на ее месте осталось бессмысленное, ничего не понимающее создание, глухое к окружающему миру.
– Мама, я хочу поговорить с тобой, – начала Челси, но Банни словно не слышала и продолжала медленно вытираться полотенцем, оставляющим красные полосы на нежной коже. Закончив, она тщательно протерлась душистым лосьоном, надела приготовленный пеньюар, взяла щетку и начала расчесывать длинные рыжеватые пряди, рассыпавшиеся по плечам.
Челси с интересом наблюдала за ритуалом. Последние дни мать постепенно начала сама о себе заботиться: подпиливала и покрывала лаком ногти, мыла и накручивала волосы и даже немного подкрашивала ресницы. Казалось, как ни странно, что, по мере того, как Леверн приближалась к смерти, Банни возвращается к жизни.
– Мама, ты хоть понимаешь, о чем я говорю? Банни медленно отвернулась от зеркала, улыбнулась и тихо сказала:
– Да… Но очевидно было, что слова дочери не имели для нее никакого смысла.
– Ты знаешь, что бабушка умирает? – спросила дочь, надеясь, что ужасная новость встряхнет мать и выведет ее из апатии, но рука Банни замерла в воздухе – лишь на мгновение, потом щетка снова опустилась на волосы; женщина пристально вглядывалась в собственное отражение.
– Помнишь моего отца, мама? Помнишь? Если он такой плохой человек, как говорит бабушка, почему ты вышла за него?
Никакого ответа.
– Мама, почему ты позволила бабушке утаить от меня, что отец присылает деньги? Разве не понимала, как важно для меня было знать, что отец меня любит? Почему мне никогда не позволяли увидеться с ним?! – со слезами на глазах воскликнула девушка. – Неужели тебе и бабушке в голову не приходило, как вы меня раните? Ради Бога, скажи, почему ты это сделала?! – яростно выкрикнула Челси, до глубины души потрясенная трагедией своего детства, и, закрыв ладонями лицо, зарыдала.
Банни повернулась и взглянула на полную жизни девушку, так много унаследовавшую от отца: красоту, силу и непреклонную волю. Маска притворного тупого равнодушия сползла с лица, смытая слезами.
– Дорогая, прости меня, прости! – воскликнула Банни, вскакивая с пуфика и подбегая к дочери. Обняв трясущиеся плечи своего ребенка, Банни прижала ее к себе и тихо заплакала.
– Мы не знали, что делаем, дорогая. Поверь нам, мы не хотели причинить тебе зло, правда не хотели. Две глупые, невежественные женщины, страшно напуганные… Челси…
– Чем именно? – спросила Челси, пораженная внезапным превращением матери из инертного манекена в энергичную женщину с живыми, осмысленными, хотя и полными слез глазами.
– Бабушка не виновата, дорогая. Ты не должна ее осуждать. Она сделала это ради меня. Я так боялась потерять тебя. Фрэнк такой умный и сильный. У его семьи деньги и власть, – запинаясь, всхлипывая, объяснила Банни. – Я была уверена, что он попытается тебя отнять. Хотя я была звездой, но совсем не получила образования… И кроме того… О Боже… в моем прошлом есть… тайны… которые он мог бы использовать, чтобы доказать в суде, что я плохая мать. Чаще всего при разводе отцы охотно оставляют детей у жен, но он… он был без ума от тебя, просто страшно становилось.
Челси, словно зачарованная, слушала исповедь матери, вполне связную, разумную и убедительную. Банни была так поглощена собственным рассказом, что, казалось, не замечала пристального взгляда дочери.
– Я так любила Фрэнка, но после твоего рождения он изменился. Ни о ком не думал, кроме тебя. Ненавидел мою работу и считал, что я должна оставить кино, сидеть дома и ухаживать за тобой. Не выносил Голливуд и все время говорил о возвращении в Сан-Франциско. Наверное, скучал по дому, – тихо продолжала она, останавливаясь, только, чтобы высморкаться и вытереть глаза. – Я знала, что он рано или поздно уйдет от меня.
Замолчав, она взглянула в глаза дочери и увереннее, уже не так печально продолжала:
– Мужчинам нельзя доверять, Челси, ни одному, никогда. Так или иначе, стоит только мужчине получить все, чего добивался, он попросту устает, – и вот ты уже остаешься одна-одинешенька в этом мире, совсем как мама… когда отец нас бросил. – И, самодовольно усмехнувшись, добавила: – А знаешь, папочка вернулся, когда узнал, что я стала звездой.
– Правда? Когда это было? – с любопытством спросила Челси, никогда не слышавшая эту историю.
– О да, – с горечью объяснила Банни, – ублюдок пытался ухватить кусок пирога, да побольше. Смылся и плевать ему на то, что с нами будет, а когда я пошла в гору, папаша приполз, как паршивая пиявка. Все норовил высосать побольше «зелененьких». Принес куклу, дешевую, уродливую… А у меня была целая комната дорогих игрушек. Сказал, что любит меня, да только уж я-то его знала! Успех он мой любил, да еще денежки. Мама разрешила ему поговорить со мной, позволила именно мне сказать ему, чтобы убирался и никогда-никогда больше не смел возвращаться!
– И тебе не было больно, мама? Банни на несколько секунд задумалась.
– Не помню. Все это напоминало сцену из фильма. Я сердилась, топала ногами, дулась и указывала ему на дверь – совсем как велела мама, – сказала она, но тут ее голос оборвался, и Банни снова заплакала.
Они снова поменялись ролями, и теперь настала очередь Челси привычно утешать рыдающую мать, хотя девушка не переставала удивляться внезапному выходу Банни из башни молчания, в которой она была заточена все это время.
– Скажи, мама, скажи, как все было, когда отец ушел от нас, – мягко, ободряюще попросила Челси.
– Она знала, что я боюсь. Мама всегда знала, что у меня в душе. Она обещала мне избавиться от Фрэнка раз и навсегда и сдержала слово. С того дня, как он покинул дом, она никогда ни словом не упомянула его имя. Никогда. Словно Фрэнк исчез с лица земли. Мама могла все. О Боже, что теперь со мной станется? Как я буду без нее? – запричитала Банни. Но дочь не встревожилась: слишком часто она видела слезы матери, чтобы придавать им значение.
– Но ты понимаешь, что она долго не проживет? – с подозрением спросила Челси. Прирожденная прагматистка, она не совсем поверила в чудо внезапного озарения. Если мать знала, что Леверн умирает, что еще ей известно?