Граф Понятовский стоял, поникнув головой. Пётр Фёдорович смотрел на него беспокойным, недоверчивым взором.
— Чёрт возьми! Чёрт возьми! — промолвил он. — Скверная история! Должно быть, мы напали на ложный след. Я только понапрасну огорчил моего бедного старого Викмана; надо посмотреть, нельзя ли поправить эту беду. Но теперь пока нечего делать. Время не терпит.
Он двинулся к выходу из грота; остальные молча следовали за ним.
Великий князь и его провожатые сели на лошадей, чтобы вернуться во дворец. В эту минуту от домика лесничего показалась великая княгиня, скакавшая верхом в сопровождении рейткнехта. Её свежее лицо оживляла весёлая улыбка. Она подъехала к мужу и поздоровалась с его свитой, как будто не замечая мрачной и смущённой мины этих людей.
— Кажется, — мельком заметила она, — сегодня по моему примеру никто не мог устоять против желания приветствовать чудное утро в лесу. Ах, и вы также в числе прочих, граф Понятовский? — прибавила она с таким видом и таким тоном, точно только теперь заметила графа. — А ведь я думала, что посланник его величества короля польского занят в Петербурге приготовлениями к тому, чтобы показать собой сегодня в Царском Селе всю блестящую пышность, в которой он, конечно, постарается подражать своему государю.
При всем самообладании и светскости граф не сразу нашёлся что ответить. Между тем Пётр Фёдорович, смотревший на свою супругу мрачным, испытующим взором, сказал:
— Граф Понятовский действительно старается во всем подражать своему повелителю, самому великолепному и самому любезному из государей Европы; у графа было здесь ещё одно занятие, которое он, конечно, находил гораздо важнее и приятнее предстоящей ему аудиенции в Царском Селе и при котором он настолько мало нуждался в великолепии и блеске, что предпочёл надеть простой охотничий костюм.
Великая княгиня как будто не заметила грубого, враждебно-угрожающего тона этих слов и не почувствовала никакого любопытства проникнуть в их смысл.
— Пора домой, — сказала она. — Императрица любит пунктуальность.
В тот момент, когда Пётр Фёдорович пустил свою лошадь, чтобы вернуться во дворец, из кустов вышел с гордой, торжествующей миной Шридман, но тотчас остановился, остолбенев от изумления при виде великой княгини рядом со своим супругом, окружённой остальными лицами свиты.
Пётр Фёдорович дёрнул, что было силы, свою лошадь назад.
— Ах, Шридман, — воскликнул он, — ты ещё осмеливаешься соваться мне на глаза! Как попал ты сюда, не получив отпуска? Кто позволил тебе оставить лагерь?!
Шридман окаменел, точно сражённый громом; его взоры боязливо блуждали от одного офицера к другому, но на всех лицах он читал лишь отражение гнева, пылавшего во взорах великого князя.
— Я хотел, — запинаясь, пробормотал он, — я пришёл... вашему императорскому высочеству известно...
— Мне известно, что ты — болван, — подхватил Пётр Фёдорович, — плохой солдат, лгун и обманщик, низкий человек! И знай, что я придумаю для тебя примерное наказание!.. — Он обратился к одному из своих адъютантов и сказал строгим тоном: — Отведите этого негодяя к генералу фон Леветцову, пускай возьмут его под стражу. Он не годится даже в тамбурмажоры. Пусть сорвут с него эти жгуты и посадят, как арестанта, на хлеб и на воду, потом я распоряжусь, что с ним сделать.
Сказав это, великий князь дал шпоры своей лошади и помчался во весь дух.
Екатерина Алексеевна со своими провожатыми последовала за ним, тогда как адъютант схватил за воротник ошеломлённого Шридмана, который был не в силах произнести ни слова, и повёл его рядом со своей лошадью в лагерь.
Немного спустя маленькая кавалькада примчалась во дворец: великая княгиня была беззаботно весела. Пётр Фёдорович был мрачен и угрюм, граф Понятовский бледен и печален. Великокняжеская чета, окружённая своими кавалерами на храпевших благородных конях, представляла картину оживления и счастья для тех, кто не всматривался в выражение лиц, и никто из посторонних наблюдателей не мог подозревать, что эта весёлая утренняя прогулка сгубила весенний цвет одного юного сердца.
Великий князь с супругой удалился в свои покои, а граф Понятовский помчался на своих фыркающих скакунах в Петербург, точно этой отчаянной скачкой хотел заглушить мучительную тревогу, точившую его при воспоминании о тоскливом взоре бедной молодой девушки, которую он пожертвовал для спасения великой княгини.