— Никогда я не забуду тебе этого! Пусть Бог вознаградит тебя за то, что ты поднимаешь цветок, растоптанный при дороге, тогда как в пышном расцвете он отворачивался от тебя.
— Дети, дети! — пробормотал старик, проводя дрожащими руками по лбу. — Я ничего не понимаю, как всё это случилось. Но если мы можем уйти из этой страны, где мне всегда было так холодно на сердце, и если вы оба сочетаетесь узами любви, я буду только благодарить Промысл Божий. Иди, дитя, во дворец! — продолжал он. — Проси великого князя, чтобы он отпустил нас на родину, а я исполню ваше желание и завтра же соединю вас навеки перед алтарём маленькой крепостной церкви. Для меня это будет также радостью и успокоением; в дальнем пути всё может случиться со старым человеком, и я буду счастлив сознанием, что моё дитя в надёжных руках и под хорошей защитой.
Он возложил руки на головы молодых людей, благословил их, а затем сел в кресло и открыл Библию, что делал во всех трудных случаях жизни, ища утешения и успокоения в неистощимом источнике подкрепления и обновления человеческой души.
Мария направилась в ораниенбаумский дворец в сопровождении двоюродного брата. Она шла, опираясь на его руку; деревья шумели над их головами, звёзды светили им. То, что они говорили, не был сладостный лепет влюблённых сердец; то были серьёзные, тяжёлые, порою грустные слова; но звёздное небо наполняло их души миром и надеждой на лучшее, светлое будущее, на прочное, мирное счастье.
XXXIX
Бернгард Вюрц и Мария явились в ораниенбаумский дворец пред самым ужином. Их впустили, так как молодой человек был в форме лесничего, а Марию знали многие придворные, несмотря на то что обитатели лесного домика жили очень обособленно и не соприкасались с прочими придворными служащими. Во дворце также знали, что голштинец-лесничий пользуется особым благоволением великого князя, и поэтому, несмотря на необычный поздний час, уступили настоятельному желанию Марии и решились доложить о ней великой княгине.
Екатерина Алексеевна отдыхала в своём кабинете. Чтобы избежать сырости осеннего вечера, в камине пылал лёгкий огонёк. Великая княгиня расположилась у камина в глубоком кресле, вытянув ноги на высокой шёлковой подушке, и в задумчивости следила за причудливыми огоньками. Выражение её лица казалось то счастливым, довольным, то озабоченным и беспокойным. Она думала о Понятовском, который хитростью долго боролся с врагами её любви, а теперь покорил их окончательно, так как даже самые сильные, самые могущественные в России люди не имели оружия против посланника союзного и дружественного короля, отношения которого имели особое значение и важность теперь, во время вражды с Пруссией. Она гордилась и была счастлива теми первыми проблесками могущества, засиявшими в тот день над её головою и наполнившими её душу странным чувством той ненасытной жажды, какую испытывает лев, когда, отведав однажды крови, он в опьянении забывает обо всем остальном. Ей представилось, как весь двор стремится сюда, в Ораниенбаум, и низко склоняются головы перед нею, а не перед другою властительницею, как то она видела прежде, занимая скромное место подле императрицы. Она почувствовала также свою власть над супругом, что давало ей надежду и в будущем держать бразды правления в своих руках. Самым же главным было то, что государственный канцлер, хитрейший и мудрейший человек, чьи расчёты всегда оказывались верными, явился сюда и дал ей в руки действительную власть, победоносную армию и вместе с тем решение будущего. В ярком пламени камина, казалось, отражалось её будущее, сияющее блеском владычество, не нуждавшееся уже ни в каких хитросплетениях.
Однако над всем этим блеском могущества, над всеми надеждами и мечтами о власти висел на шёлковой ниточке остро отточенный меч, который каждую минуту мог упасть и разрушить золотые сны. Кто мог поручиться, что болезнь императрицы действительно так серьёзна, как предполагал осторожный Бестужев? Узнать правду было почти невозможно: камергер великого князя был вечером послан в Царское Село узнать о состоянии здоровья императрицы и привёз ответ, что её величество хорошо спит и нуждается лишь в непродолжительном отдыхе, чтобы восстановить силы. Хотя было известно, что ответы будут всегда подобны полученному до тех пор, пока императрица будет ещё дышать, но всё же не исключалась возможность, что известие верно и что государыня снова встанет, полная сил и здоровья.
Екатерина Алексеевна содрогнулась при этой мысли.
Не столько страшил её гнев императрицы за приказ, отданный фельдмаршалу Апраксину, и за то внимание, какое двор оказывал наследнику, сколько то унижение, которому придётся подвергнуться из-за хотя бы даже кратковременного гнева императрицы. В особенности чувствительно показалось бы это теперь, после некоторых проблесков возможной власти; могильным холодом веяло при одной мысли о возможности такого исхода.