Однако Пассек обращал мало внимания на беспокойство и движение, возбуждённые его появлением; он отвечал на сыпавшиеся со всех сторон вопросы холодными, краткими, подчас невежливыми ответами и велел слуге доложить о себе великой княгине, к которой и был немедленно введён.
Екатерина Алексеевна сидела в своём кабинете; на ней было белое утреннее платье. Весь её туалет был вполне подходящ для этого раннего часа дня и очень прост, однако был дополнен доходящим до талии горностаевым воротником, накинутым на плечи как бы для защиты от утренней свежести. И это было тоже вполне естественно, так как положение русской великой княгини и прирождённой герцогини голштинской давало ей право носить эту одежду, присвоенную в то время исключительно августейшим особам. На груди великой княгини краснела полоса ленты ордена св. Екатерины; так как она намеревалась показаться придворным, съехавшимся в Ораниенбаум, то было опять-таки очень естественно, что она возложила на себя пожалованный самой государыней высший русский орден. Однако, несмотря на простоту её платья и на то, что в её волосах не было ни одного украшения, этот как бы случайно наброшенный горностаевый воротник и широкая красная лента давали ей вид повелительницы, собирающейся вступить в круг своих подданных. Но выражение лица Екатерины Алексеевны в тот момент, когда Пассек подошёл к ней, вовсе не соответствовало всему её виду; на её побледневшем лице читалось болезненное беспокойство, почти отчаяние.
Молодой офицер склонился перед ней со всей почтительностью, требуемой её саном, но в его взоре была какая-то холодность; он как будто решил с полной невозмутимостью принять всё, что ни услышит.
— Я. приказала передать вам моё приглашение, — произнесла Екатерина Алексеевна, потупив взор, — так как имею в виду дать вам кое-какие объяснения и, быть может, вернуть покой и счастье вашей душе.
— Я буду благодарен вашему императорскому высочеству за каждое объяснение, — проговорил Пассек. — Я не понимаю, — холодно продолжал он, — почему вы заранее предполагаете, что моё сердце нуждается в покое и счастье, что я неспокоен и несчастлив? — А затем, отдаваясь мысли, захватившей его ум, он воскликнул: — Я сделал то, чего требовал от меня долг. Я спокойно и без страха буду ждать, станет ли завтра дурным и достойным возмездия то, что сегодня было справедливо и достойно награды.
Екатерина Алексеевна смотрела на него удивлёнными глазами.
— Я вовсе не хочу говорить с вами о служебном долге или о чём бы то ни было, касающемся службы, — произнесла она. — Это, — прибавила она с ударением, — касается государыни императрицы, а не великой княгини. — Затем она продолжала с быстрой решимостью, свойственной её характеру: — Я велела позвать вас сюда, чтобы поговорить с вами о Марии Викман, бывшей до сих пор, насколько я знаю, счастьем всей вашей жизни и теперь ставшей для вас источником тяжких страданий.
Лицо Пассека покрылось густым румянцем; в его глазах сверкнуло дикое пламя, губы сложились в горькую усмешку.
— Прошу вас, ваше императорское высочество, — хрипло произнёс он, — не исполнять своего намерения. Я очень благодарен вам, — продолжал он почти презрительным тоном, — за милостивое участие в сердечных делах человека, не имеющего никакого права ожидать такого участия, но, — резко воскликнул он, — я имею привычку смотреть на эти дела как на касающиеся исключительно меня и — прошу извинить смелость моих слов! — никому не могу дать право вмешиваться в них.
— Отлично! — произнесла Екатерина Алексеевна, видимо ничуть не оскорблённая горячими словами Пассека. — Отлично! Я также имею привычку отстранять всякое вмешательство в мои личные дела и потому уважаю эту привычку и в других. Однако в данном случае дело идёт не только о вашем сердце, но и о сердце Марии Викман; каждая женщина имеет право — это даже долг её — прийти на помощь другой женщине, мужественно стоять за неё и вывести правду на свет Божий.