— Не беспокойтесь, пожалуйста, — возразил граф Сен-Жермен, — я уже заметил вам, что то, что вы находите неестественным, совершенно соответствует моей натуре.
Вместо ответа офицер сделал знак солдатам убрать кушанья со стола и затем, не сказав ни слова графу, удалился из каземата.
Оставшись один, Сен-Жермен проговорил:
— Если я имею дело с дикими варварами, то во всяком случае предосторожность нигде не мешает: всё же им может прийти мысль наверстать упущенное, а потому недурно будет понадёжнее припрятать мой провиант и мои маленькие вспомогательные средства.
С этими словами граф вытащил из-за обшлага маленький футляр с изящными инструментами из ярко отполированной стали; пытливо осмотревшись вокруг, он нагнулся над огромной, тяжёлой кроватью и тонкой, как волосок, острой пилкой начал выпиливать дыру в одной из ножек кровати, приходившейся возле самой стены; хотя он поминутно и оборачивался на дверь, благодаря удивительной ловкости и твёрдости руки, так быстро производил работу, что спустя короткое время уже вытащил широкий кусок ножки, так искусно выпиленный, что его можно было вставить снова, и в тёмном углу, где стояла кровать, никто и не заметил бы этого, если бы, конечно, не стал особенно внимательно осматривать её. Затем он стал работать другим инструментом, специально изготовленным с той целью, чтобы производить значительные углубления в дырах сверху вниз; покончив и с этим, он спрятал вырезанные из отверстия щепы под золу, ещё остававшуюся после последней топки в большом камине.
После того как в полдень при поданном обеде повторилась та же самая сцена, как и утром, и накануне вечером, в комнате арестованного появился комендант в сопровождении караульного офицера.
— Вы не едите, сударь? — строгим тоном произнёс он.
— Мне очень жаль, что я не могу сделать это, господин комендант, — с привычною учтивостью ловкого светского человека ответил граф, — так как ваша кухня, разумеется, достойна того, чтобы ей оказали честь; но этот господин, конечно, сообщил вам, что за причина моей воздержности.
— Я не шутить пришёл сюда, — возразил комендант. — Немало есть примеров, что арестованные из страха перед наказанием за свои преступления воздерживаются от всякой пищи, чтобы, благодаря смерти, избегнуть земного правосудия.
— Во мне нельзя заподозрить подобное намерение, — прервал его граф, — так как я не совершал преступления; недоразумение, приведшее меня сюда, разъяснится, как только государыня императрица снова выздоровеет; её императорское величество была так милостива ко мне, — прибавил он, с насмешливой миной поклонившись коменданту, — что, конечно, милостиво оценит заботливость, которую вы, господин комендант, проявляли по отношению к моему питанию, хотя эта заботливость и осталась безрезультатной.
— Довольно... довольно! — воскликнул комендант, по-видимому немного обеспокоенный той уверенностью, с которой граф произнёс последние слова. — Если вы не намерены решиться тотчас же приняться за пищу, то я буду вынужден доложить высшей инстанции об этом из ряда вон выходящем случае... Невозможно, чтобы вы могли вести себя далее таким же образом, ведь я ответствен за вашу жизнь.
— Поступайте так, как от вас требует того долг вашей службы! — холодно возразил граф.
Видя, что все дальнейшие слова здесь напрасны, комендант удалился.
— Теперь, — довольно весело воскликнул граф, — благодаря своей беспомощности этот человек напомнит обо мне в высших инстанциях. Это очень хорошо, так как господа Шувалов и Разумовский, пожалуй, могли и забыть обо мне... Во всяком случае будет весьма интересно снова позаняться с ними.
Граф съел ещё кусок одной из своих плиток шоколада и принял несколько капель своего эликсира, воспользовавшись для этого стаканом, приготовленным ему для туалета.
Его предположения не обманули его. Спустя несколько часов дверь каземата снова открылась и появился почтительно введённый комендантом начальник полиции и тайной канцелярии граф Александр Шувалов, двоюродный брат обер-камергера Ивана Ивановича Шувалова и брат фельдцейхмейстера Петра Ивановича Шувалова.
«Великий инквизитор» (так называли графа Александра Шувалова) был человеком лет сорока, хотя ни по его согбенному и всё же юношески гибкому стану, ни по его в высшей степени безобразному лицу с зоркими, блестящими глазами нельзя было узнать его возраст; неприятное и несимпатичное впечатление, производимое им, ещё более увеличивалось благодаря поминутно повторявшемуся и при каждом аффекте усиливавшемуся нервному вздрагиванию, которое, подобно дрожи, вызванной действием электрического тока, поводило всю правую часть его головы и по временам распространялось и на плечо с рукою.