— О, ни в коем случае, ни в коем случае! — воскликнул офицер. — Хотя мне и неизвестно, в чём заключается дело, однако мне приходилось вступать в сношения с арестованными, находившимися в том же самом положении, как и вы. Граф Шувалов, — самонадеянно продолжал он, — доверяет мне; я немного знаю его и думаю, что могу с полною достоверностью заявить вам, что всё обещанное будет исполнено. Государыня императрица не любит жестоких и суровых наказаний, а те, которые управляют её именем, руководятся её принципами... Я уже имел случай видеть подобные примеры и уверен, что будут цепляться за каждую возможность, чтобы смягчить вашу участь, и что охотнее отвезут вас за пределы России, чем применят к вам жестокое наказание, если только своим обстоятельным показанием и откровенным сознанием вы доставите возможность предотвратить последствия преступления, в котором вас обвиняют.
Сен-Жермен, казалось, и не обратил внимания на то, что офицер уже смотрел на него как на уличённого преступника; он ещё раз пожал его руку и сказал:
— О, мой друг, если бы это было так! Но я всё же не могу ещё верить этому! Однако у нас ещё есть время поговорить об этом; позвольте мне подумать немного.
Офицер взял пакет с платьем своего пленника и вышел. Он закрыл комнату снаружи на ключ и на засов, передал караул ефрейтору своей части, приказав при малейшем подозрительном шуме немедленно войти в каземат заключённого и одновременно доложить коменданту. Затем, в сопровождении солдата, нёсшего пакет, он поспешил к графу Александру Шувалову, чтобы отнести ему платье заключённого. При этом он сообщил, что Сен-Жермен придал особую ценность своему камзолу и его пуговицам, и в то же время не без некоторой гордости рассказал, что его пленник, по-видимому, уже проникся доверием к нему и не так упрямо, как прежде, избегает всякой близости. Граф Александр Шувалов ещё раз предписал ему проявить побольше ловкости и самого живого усердия и, повторив свои обещания относительно большой награды, попросил его прежде всего точно разузнать, в самом ли деле Сен-Жермен не принимает никакой пищи, и выманить у него тайну, благодаря которой он способен переносить такое лишение, не теряя своих сил.
— Как они изрежут и обыщут мой камзол! — смеясь, сказал Сен-Жермен, после того как остался один. — Как испилят они мои пуговицы, причём, конечно, позаботятся рассовать по своим карманам камни с них, и какие глупые физиономии вытянут они, когда ничего не найдут! А этот жалкий офицер, которого решили сделать ищейкою, охотясь за моею тайною, как он уверен в своей ловкости, с которой выспрашивает меня! — Звучный, весёлый смех, вырвавшийся у него при этих мыслях, странно прозвучал среди мрачных стен каземата, среди которых редко, а может быть, и никогда не раздавалось подобных звуков. — Бедняга! — произнёс он затем, пожимая плечами. — Пожалуй, он поплатится головою за свой непродолжительный честолюбивый сон. Тем не менее я не могу помочь ему, — мрачно прибавил он. — Зачем он попадается на моём пути?
Затем Сен-Жермен открыл свой потайной шкафчик в ножке кровати и снова съел кусок своего шоколада и проглотил несколько капель эликсира.
Между тем наступило время ужина. Офицер, уже возвратившийся из дома графа Шувалова, как и всегда, сопровождал солдат, принёсших блюда; но в этот день было ещё увеличено число судков и струившийся из них аромат был ещё тоньше и заманчивее обыкновенного; к графину вина, подававшегося графу, на этот раз была присоединена ещё откупоренная бутылка шампанского и вместо одного прибора солдаты поставили на стол два.
Офицер, видя, с каким изумлением смотрел граф на эти приготовления, сказал:
— Я получил приказ неотлучно нести караул при вас; вероятно, с тою целью, чтобы смена караульных офицера не повредила тайне вашего заключения; это служит лишним доказательством того, какой серьёзный оборот принимает дело... Итак, — продолжал он с вежливым поклоном, — я — тоже узник на то время, пока вы будете пребывать здесь под арестом, а так как общая кухня не особенно хороша, то комендант любезно взял на себя попечение и о моём столе. Мне кажется, что нам веселее было бы обедать вместе, если вы ничего не имеете против; это нисколько не противоречит предписаниям службы, и, предполагая, что вы разрешите это, я распорядился принести сюда и мой прибор.