— Мы — я и мои товарищи — были в нашем погребке, — сказал он после того, — в настоящем погребке, который я велел устроить в саду; мы угощались там превосходным пивом, славным пуншем и курили табак, как подобает добрым солдатам после службы. Вот почему не пришли мы сюда слушать вашу музыку, сударыня. Но у нас была своя музыка... Мы распевали голштинские песни... Генерал Ландеров неистощим по части сочинения новых забавных стихов... О, мы славно повеселились! Не так ли, господа? — воскликнул он с громким хохотом, обращаясь к голштинским офицерам.
Те ответили возгласом шумного веселья, причём старались наглядно своими ужимками и движениями показать, как превосходно позабавились они в кабачке с го высочества.
— Да, да, — продолжал Пётр, — мы ничего здесь не потеряли, и, пожалуй, наша музыка была получше вашего французского треньканья; нам недоставало, конечно, только дамского общества, — прибавил он с некоторой иронической любезностью, — но об этом мы позаботимся на будущее время. Когда мы соберёмся снова, я приглашу свою супругу со всеми этими дамами и уверен, что они повеселятся на славу среди немецких солдат в немецком кабачке.
Полуподавленный, как будто невольный возглас радостного сочувствия послышался в рядах придворных дам, и когда Пётр поспешно взглянул в ту сторону, то встретился с мрачным и страстным огнём устремлённых на него глаз графини Елизаветы Воронцовой. Вслед за тем она потупилась и как будто задрожала, словно испуганная взрывом своего чувства, который вдобавок ныл жестоким нарушением этикета и вызвал строгий взгляд княгини Гагариной.
Между тем Екатерина холодно и спокойно сказала:
— Я слишком давно покинула Германию и слишком сроднилась с моим русским отечеством, чтобы понимать немецкие нравы и находить удовольствие в немецких развлечениях.
Хотя шёпотом, но довольно внятно, русские кавалеры выразили своё одобрение этим словам великой княгини.
Пётр покраснел с досады и заговорил с бессвязной поспешностью, как с ним бывало всегда в минуту гнева.
— Ну, если немецкая принцесса и владетельная голштинская герцогиня не любит немецких нравов, то, пожалуй, найдутся русские дамы, которым будет приятно общество соотечественников их великого князя и которые после того всегда будут для нас желанными гостьями. — При этих словах его взоры снова встретились с глазами графини Елизаветы Воронцовой; потом он воскликнул: — А теперь мы все чертовски проголодались. Итак, за стол!
Он подал великой княгине руку и пошёл с нею через две смежные комнаты в столовую, на пороге которой стоял гофмейстер его двора; цесаревич шагал так быстро, что Екатерина едва поспевала за ним. Сэр Уильямс вёл княгиню Гагарину, граф Понятовский подал руку молоденькой графине Екатерине Воронцовой, а фрейлины так быстро составили пары с молодыми гвардейцами и кадетами, что голштинцам пришлось идти одним в хвосте прочих. Только одна графиня Елизавета Воронцова с любезной учтивостью взяла руку генерала фон Ландерова, и тот, осчастливленный таким отличием, пошёл во главе своих офицеров, гремя шпорами.
— Мы здесь на даче и должны играть роль хозяев на деревенский лад! — воскликнул великий князь. — Сэр Уильямс и граф Понятовский пусть сядут там, около моей супруги. Графиня Елизавета Романовна и её сестрица, учёное, остроумное дитя, пожалуйте сюда ко мне! Остальные могут размещаться, как желают.
Присутствующие уселись по приказу великого князя пёстрым, быстро составившимся рядом вокруг украшенного цветами и богато сервированного стола, на котором в больших хрустальных графинах сверкали крепкие бордосские и бургундские вина. Цесаревич почти один вёл разговор, причём такого рода, что вызывал громкий хохот его голштинских офицеров, тогда как поручик Пассек и молодые гвардейцы покачивали головой и устремляли порою на великую княгиню вопросительный взгляд, в котором сквозило сожаление.
Екатерина не поднимала взора от своей тарелки и делала вид, что ничего не слышит, как это случалось всякий раз, когда причуда заставляла великого князя забывать, что он находится в кругу своих будущих подданных и в обществе своей супруги; она не изменяла своей сдержанности даже в тех случаях, когда цесаревич почти нарочно поощрял своих приближённых нарушать уважение, подобавшее первой княгине в государстве. Екатерина время от времени обменивалась несколькими словами, не имевшими никакой связи с общим разговором, с графом Понятовским, который был совершенно осчастливлен эти отличием, устанавливавшим некоторую безмолвно признанную интимность между ним и великой княгиней. Он думал только о том, как бы в своих кратких ответах выразить всё своё обожание и восхищение, и вздрагивал в сладком упоении, когда Екатерина мельком кидала ему благодарный взгляд или когда его рука касалась кружевной ткани её нарукавника.