И я наконец вспомнил времена, когда плакал, молился, сражался, стремясь помочь своим пациентам. Однажды ко мне пришла юная пара из Коста-Рики с ребенком, родившимся без рук. Родители не могли покупать ему протезы по мере того, как он подрастал, а сам мальчик, его организм вырастить руки не мог из-за искаженной последовательности в генах. Обычно можно просто взять образец ткани, исправить поврежденную последовательность, клонировать ребенка, взять у клона зародыши рук и пересадить пациенту. После этого отрастить руки не представляет большого труда, но в тогдашнем случае организм ребенка отторгал пересаженные органы, и мы дважды потерпели неудачу. В конце концов мне пришлось вырастить специальный вирус, чтобы устранить генетическое повреждение, потом я два месяца продержал ребенка в изолированной камере в своем доме, дожидаясь, пока вирус подействует. Затем уже легко было отрастить руки. Однако пока все это происходило, мы с Еленой разрешили матери ребенка жить с нами. Елена бранила меня, пилила днем и ночью, обвиняла в том, что я хочу переспать с матерью ребенка. Она была убеждена, что мои действия объясняются сексуальной привязанностью к матери ребенка. Я не мог ее разубедить, и, так как считал, что вернуть ребенку здоровье важнее, не обращал внимания на жену. Этот случай в конечном счете и привел к разводу.
Перечень похожих случаев, когда приходилось делать моральный выбор, все рос. Я много раз бывал в подобной ситуации, и тот Анжело Осик, которого показала мне Тамара, был совсем не таков, каким я знал себя сейчас. Тот Анжело казался слишком мягким, слишком великодушным, легко уступающим. Я не мог понять, для чего Тамара заложила в мое сознание сильное чувство вины, когда пригрозила: «Если ты мне откажешь, я умру». Анжело, каким я был раньше, и без того не смог бы устоять перед такой угрозой. Однако теперь-то я уже не был тем человеком.
Я вспомнил также еще несколько важных случаев морального выбора — в том числе тот, который определил мою последующую карьеру. Это было в детские годы: мне выпало стать свидетелем расстрела Батисто Сангриентос, семейства, убивавшего людей и затем продававшего их внутренние органы. Один из казненных мальчиков был моего возраста, его звали Соломон Батиста. Он любил грубые шутки и всегда был предводителем среди подростков. С ним мы вечно попадали в неприятности. У Соломона был огромный запас энергии и физическая сила, и в спорте и в драках он всегда оказывался победителем. Я пришел в ужас, когда капитан выстроил их всех в ряд, а Соломон просил о милости и цеплялся за отца, просил, чтобы его убили рядом с отцом. Я видел, как Соломон от страха обмочился в штаны, видел, как капитан приказал своим людям целиться и стрелять. Когда расстрел совершился и семья Батисто лежала на земле, я подошел к Соломону и посмотрел ему в глаза. Лицо его было окровавлено, словно кто-то провел по нему кровавой тряпкой, это была кровь его братьев. Я смотрел в глаза Соломона и видел, как они стекленеют. Руки его все еще дергались. Он умер лишь три минуты назад, но глаза уже так остекленели, словно он мертв несколько часов. В воздухе стоял сильный запах крови. Я смотрел на него, понимая, что у меня на глазах произошло нечто чрезвычайное: перестал существовать этот полный сил и жизни молодой человек. У меня на глазах дух оставил его тело. Мне казалось сверхъестественным то, что он умер. Но я понял: гораздо большее чудо, что он вообще жил, смог прожить хоть столько… И вот в этот момент, в возрасте двенадцати лет, я поклялся, что всю жизнь буду бороться со смертью.
* * *Череда воспоминаний иссякла. Но запах крови остался. Тамара смотрела на меня, сидя скрестив ноги на пыльной равнине. Над головой вились чайки.
— Так быстро кончилась лента? — спросила она. Гнев охватил меня. Я чувствовал, что насилие, произведенное над моей психикой, затронуло самые глубины моего существа. Я хотел увидеть свою семью, узнать, что с ней было дальше, увидеть, чем обернулась ее жизнь. Но Тамара не показала мне этого. Она объяснила, что сама утратила сорок процентов памяти, но мне не показала и возможных шестидесяти процентов. Продемонстрировала лишь столько, чтобы я понял, как много утратил. Мне было больно из-за этой утраты.
— А как же мой отец, моя сестра? — спросил я. — Ты не вернула мне воспоминания о них. Только случайные сцены.
Тамара фыркнула.
— Не повезло, старик. Мой мозг поджарили. Я понятия не имею, что сохранила, а что потеряла. Мне это не казалось важным.
Я не верил ей, не верил, что она способна на такую жестокость. Я однажды заметил, что мы всегда пытаемся представить тех, кого хотим убить, лишенными человеческих качеств. И подумал: может, она в глубине души ненавидит меня, не считает человеком и потому продолжает меня мучить. И меня наполнило чувство ужаса и потери. Я хотел вернуться на Землю, найти свою семью. Корабли готовы к возвращению, но на них будет полно японцев, ненавидящих нас за то, что мы сделали. На этих кораблях я никогда не доберусь домой живым. И даже если доберусь, смогу ли найти семью? Викториано будет уже стариком. Даже Татьяне будет около шестидесяти. Если она меня и помнит, то никакой эмоциональной привязанности ко мне у нее не осталось. Да и Панама, конечно, не будет той же самой.
Я не могу вернуться. А Тамаре все равно. Она использовала меня, как тряпку, и выбросила.
— Шлюха! — закричал я. — Тварь! — Зубы мои застучали, и мир подернулся красным. Я увидел ее как в тумане. И отключился.
Вскочил со стула и бросился к ней. Я свободен! Я свободен! Она сняла запрет, который мешал мне напасть на нее. И я ударил ее по лицу. Раз. Другой. Третий. Ее инвалидная коляска развернулась. Капли крови брызнули из носа. Но нет — я хотел убить ее. И не просто убить. Поиск. Я схватил ее за горло, оно оказалось теплым, мягким и хрупким. Я могу сломать ей шею, сообразил я, и начал медленно и неотвратимо сжимать пальцы.
Нужно много времени, чтобы задушить человека.
Голова ее откинулась, лицо покраснело. Она смотрела на меня. Я был холоден и неумолим. Одна — единственная слеза выкатилась из уголка ее глаза.
И тут я вспомнил другую Тамару, ту, что дала мне ощутить свою неумирающую страсть, ту, что говорила: «Научись свободно владеть мягким языком сердца». Вспомнил, как она смотрела на меня в симуляторе, смотрела с жалостью и сочувствием, словно я изорванная и выброшенная кукла. Она знала, что я убиваю ее, потому что именно она убила меня. И хотела, чтобы я жил, потому что она украла у меня жизнь. И плакала она потому, что знала, как уничтожила меня. Я снова увидел в ее глазах боль. Даже сейчас она манипулирует мною и плачет, потому что снова уничтожает меня.
Она хотела, чтобы я убил ее. И знала, чего это будет стоить мне.
Я ахнул и отдернул руки. Она хотела умереть тогда, в Панаме. Предпочитала умереть, чем оказаться в мозговой сумке, но не могла сама убить себя. И освободила меня, потому что хотела умереть.
— Кончай! — послышалось из ее передающего устройства, как только ее легкие снова обрели способность дышать. — Ты же меня ненавидишь! Разве ты можешь не презирать меня?
Она права. Я больше не привязан к ней. Я чувствовал себя, как на острие ножа. Прежний Анжело не мог бы убить ее. Но я изменился с тех пор, как встретился с Тамарой. Теперь я чувствовал, что способен покончить с ней, и вовсе не был уверен, что стану испытывать угрызения совести. Однако теперь я обладал свободой выбора. И я отступил, решив навсегда отказаться от насилия.
— Нет, — сказал я. — Ты знаешь, какие у Гарсона планы насчет тебя. Ты знаешь, в какую тюрьму он тебя поместит…
— Кончай — немедленно! — кричала Тамара.
— … и знаешь, что с Пекаря нам не уйти. И хочешь, чтобы я казнил тебя. Милосердное убийство…
— Убей меня, пока не будет слишком поздно! Гарсон заставит меня причинять боль другим — их будет бесконечно много!
— Но я предан жизни! — крикнул я, хотя чувствовал, что это неправда. — Ты будешь жить!