И конечно же, не мог он знать, не мог видеть, что в это время Алексей Копцов уже колготится у автокрана. Ведь только что сидели все трое на бревнышке!..
Это уже потом вызналось: старик заспешил, погнал сына поднять лапы крана.
«Лапы» опускаются во время работы крана для упора, чтоб груз на стреле не раздавил баллоны, не опрокинул машину.
И откуда у Алексея прыть взялась: лесовоз еще не проехал, а парень, оббежав его, уже крутил шайбу, стоя лицом к прицепу. И ведь видел, как идут мимо, покачиваясь, бревна, мог бы посторониться, если что, но то ли оскользнулся кирзовым кованым сапогом в колею — никто не понял, как случилось такое! — и Аверкин, и старик Копцов увидели только, что лежит парнишка в колее — навзничь, а колесо прицепа, смяв его ногу, медленно подбирается к животу, и уже по груди ползет, и рядом с головой — впритирку — по плечу.
Они и закричать не успели.
Но парень-то, когда только ногу ему прихватило, мог же телом-то вбок вывернуться, мог! Нет, лежал покорно и в последние свои мгновения видел, должно быть, неровную, с глубокими черными трещинами кору бревен и близкий морок неба. Орясина, которую подкладывают под буксующее колесо, и та вскидывается, а парень — лежал пластом. Или сомлел от испуга?
Павел остановил машину, а секундой позже сквозь мутное боковое стекло увидел вихляющееся лицо Аверкина и услышал крик:
— Стой, ясное море! Человека убил!..
И судье, и всем присутствующим в зале давно и в подробностях было известно, как произошло злоключенье на лесной поляне. Павел понимал это. Понимал и больше: сейчас ему надо рассказывать, не ка́к оно было, а что́ было. Не для других — для себя надо.
Но разве смог бы он рассказать про Копцова-отца, как тот тряс сына за плечи — живого еще? — и кричал:
— Очкнись, Алешка! Очкнись, кому говорят! — и вдруг закинул голову в меховой шапке и не заплакал — завыл, тоненько, на двух высоких, пронзительных нотах: — А-у-а-а-у-а!
И вой упирался в низкое небо и падал обратно, дробясь, множась, больно давя на уши.
Как рассказать про лицо Алексея?.. Когда Павел подбежал — в тот самый миг, — оно на глазах его стало бледнеть, вытягиваться, из круглого стало длинным, таким, наверно, каким должно было стать через много-много лет; разлапистый нос заострился, и губы поджались, а в уголке их струйка крови, наоборот, не блекла, а все набирала красной густоты. Вдруг Павел подумал: «Какое красивое лицо», — подумал, впервые ощутив свою вину перед Алексеем — нет, не за его гибель (этого Павел еще не мог понять), а за то, что минутами раньше лицо парнишки казалось ему таким неумным, блудливым.
Он тут же сам поехал в милицию, в гараж и еще куда-то. На следующий день вернулся на лесную поляну со следователем: что-то они там вымеряли, высчитывали, а в поселке Павел делал еще какие-то дела — их каждый день много — и все никак не мог себе представить, что человека, давешнего человека, который похохатывал, катал бревна, дышал, смешно раскрыв рот, словно надышаться спешил, — этого человека уже нет.
Казалось, что-то еще выяснится, прозвучат какие-то слова, никем пока не найденные, не хватает лишь малой малости, догадки о пустяке, с которой — найдись она! — все образуется, и мир, одно и то же серенькое небо — все одно и то же! — и лица людей, дома, деревья, пробуксовывающие в сознании, — все это опять станет четким, обретет свои контуры, краски и поплывет неторопко мимо, как прежде, словно ничего не произошло.
Но на третий день Павел опять сел за руль — автоинспекция даже не отобрала у него права, — включил стартер, взглянул, как в ворота гаража входят люди, и ему бы туда смотреть, вперед, но вдруг неудержимо захотелось оглянуться, он спиной, затылком почувствовал, какой длинный, неповоротливый его лесовоз, подумал, как прицеп сейчас — независимо от него, никак не соединенный с кабиной — покатится, покатится… И так заломило затылок, такая боль! Павел испугался, что сейчас потеряет сознание и выключил стартер.
Боль не стихала долго.
Вот тут-то и понял он: ничто из прежнего не вернется, как не вернется Алексей, которого сейчас земля ютит.
«Земля ютит», — это сказал на похоронах старик Копцов и добавил тихонько — Павлу: «А ты не кручинься, Родионов. Твоей вины нет».
Вины, может, и нет, а уюта на земле тоже не будет.
Он еще пытался садиться за руль, но как только включал стартер, вместе с щелчком его вспыхивала боль в затылке, и тянуло смотреть назад, а уж там-то, позади, — он знал — ничего не увидеть, кроме снежного поля, черных пней, колеи с четкими рубцами протектора, а в ней — Алексей лежит, и лицо у него такое, каким должно было стать через много лет…