Она хватает меня за руку и кричит:
— Без моего разрешения не смей! Понял? — Ее слова звучат, как в былые времена, строгим приказом. — Если они захотят, сами найдут!
Кажется, будто она начинает понемногу сдаваться. Но нет, лицо, глаза, взгляд ее говорят об ином.
Мы отошли в сторонку. Входят юноша и девушка, билета не покупают, а исчезают в полумраке фойе, где только что Йолан подметала, и обнимаются.
— Когда хоронят Пали? — спрашивает она обыденным, бесстрастным тоном.
— К сожалению, уже похоронили.
— Почему же ты только теперь сообщил! — снова повышает она голос, в котором звучат гневные ноты. А может быть, отчаяние безнадежности? Она еще больше сутулится, словно на нее навалили непосильную ношу, бормочет, стареет на глазах, фигура ее становится расслабленной, и вдруг она всхлипывает: — Даже последний долг не могла отдать… Вот так уходят все… все…
Раздается звонок. Йолан вскидывает голову, быстро поворачивается, но на мгновение еще раз возвращается ко мне, целует.
— Уходи, старикашка, ступай, сейчас мне не до тебя. Загляни как-нибудь еще раз, если будешь в этих краях.
Семеня и шаркая ногами, она отходит, раздвигает бархатную портьеру, заглядывает в зал, с последними аккордами музыки распахивает дверь, затеи спешит к чуланчику, берет веник, совок…
Сегеди, привалившись к открытому окну и скрестив руки на груди, ждет, когда я заговорю. Я пришел к нему раньше назначенного времени, заглянул в кабинет, у него была какая-то посетительница, но Сегеди замахал мне рукой, дескать, входи. Женщина уже прощалась (они разговаривали о чем-то, касающемся школьных учителей). Он пригласил меня сесть и тут же, с места в карьер, спросил: «Что за неотложное дело, товарищ Мате?»
Человек он беспокойный, нервный, немного, пожалуй, даже суетливый. Сегеди сам знает это и иногда пытается остепениться, взять себя в руки. Хоть я уже привык к неожиданностям в его поведении, тем не менее он не раз ставил меня в тупик. Вот и сейчас я не сразу собрался с мыслями.
— Похороны… вы сказали на них, товарищ Сегеди, что Гергей…
Смотрю на его коренастую фигуру, заполнившую оконный проем. Его русые волосы кажутся мне на фоне окна еще светлее, оголенные выше локтей руки — на нем рубашка с короткими рукавами — покрыты густыми волосами, лицо бронзовое, чуть тронутое веснушками, глаза голубые. Он спокойно смотрит на меня, ждет, что я скажу дальше.
— Почему он погиб?.. — дрогнувшим голосом выдавливаю я из себя, глядя на него в упор.
Вопрос мой тонет в его глубоких, как море, голубых глазах, лишь по лицу скользит едва заметная усмешка. Впрочем, это не усмешка, а нечто совсем иное; он долго не сводит с меня скорбного взгляда, лицо его словно окаменело. Затем вздыхает, отталкивается от окна и садится напротив меня.
— Почему он погиб?.. — повторяет он мой вопрос и кивает. Затем неожиданно разводит руками и быстрой скороговоркой, словно торопясь куда-то, с обычной для него беспощадной прямотой продолжает: — Почему он погиб? Потому что вы позволили ему лезть на кран. Ну, допустим, не ему лично, а другому, но туда поднялся он, ибо считал это своим долгом. От сознания своей вины вам не избавиться, товарищ Мате, хоть суд и оправдал вас. И до тех пор, пока это чувство будет жить в вашей душе и вас будут мучить угрызения совести, вы останетесь настоящим человеком. Вы поняли меня? Возможно, не совсем, ну ничего, не велика беда. Когда-нибудь поймете. Нечто аналогичное бывает у командира на фронте. Посылая на выполнение особо трудного задания подразделение или вызвавшихся добровольцев, он знает, что, возможно, посылает их на верную смерть, и тем не менее обязан строго требовать от них его выполнения, подчас именно поэтому ему самому было бы легче пойти вместо них. Но нельзя. Он командир. И немало погибнет рядовых солдат, прежде чем родится окончательная победа. Судьба Гергея — это участь рядового солдата самой передней линии фронта. Вы служили в армии, товарищ Мате?
— Нет, не пришлось. На войну по возрасту не взяли, потом Гергей…
Он смеется:
— Опять Гергей. Ваша жизнь переплелась с жизнью Гергея.
Острие копья попало в цель, хотя тот, кто бросил его, возможно, и не желал этого. Не могу глядеть на него. Встаю, подхожу к окну, смотрю на площадь.
— Вы нервничаете, товарищ Мате? — откуда-то издалека долетает до меня по-прежнему спокойный голос Сегеди. — Может быть, что-то неладно? Приговор вынесли окончательный?