Прошли две недели, полные тревог и волнений. А потом нежданно-негаданно на завод пришел Пали.
Когда я услышал, не поверил своим ушам. Моментально соскочил с крана и бросился было в механический, но бригадир остановил меня и заорал:
— Куда бежишь как угорелый? Хочешь посмотреть на того коммуниста? Он не Иисус Христос, чтобы на него глаза пялить, как на чудо господне.
Мне волей-неволей пришлось вернуться на кран и не удалось улизнуть до самого обеда. Когда я прибежал к нему, Пали, повернувшись лицом к стене, стоял у рабочего стола и что-то ел из бумажного кулька. Не знаю, следил ли кто за мной, — я никого не замечал вокруг, уж очень спешил к нему. Хоть я по натуре и не сентиментальный, во мне тогда такое происходило, что, пожалуй, не удержался бы и обнял его.
Но он, как только завидел меня, сразу огрызнулся:
— Убирайся к черту!
Я остолбенел. Что случилось? Я в чем-то виноват перед ним? Он из-за меня пострадал? Кровь ударила мне в лицо, я растерялся, не зная, что и думать.
— Но… Пали…
— Уходи! — прошипел он еще злее.
Как мне реагировать? Я постоял еще немного возле него, переступая с ноги на ногу, у меня было такое ощущение, будто мне в подошвы впиваются колючки. О, как мне хотелось, чтобы сейчас пришли двое штатских, схватили меня, ударили по лицу, стали вырезать ремни из моей кожи. Здесь, прямо на глазах у Пали. Черт возьми! Да за кого он меня принимает? За тряпку? За продажную тварь? За предателя?
Довольно громко и внушительно я сказал ему:
— Послушай, товарищ Гергей…
Он грозно посмотрел на меня и отмахнулся, словно прогоняя назойливую муху.
— Убирайся отсюда. Знать тебя не хочу. Потешиться пришел?
Бог ты мой! Только теперь я увидел его лицо. Оно было все в синяках и кровоподтеках, особенно губы. Но как он смотрел на меня! Я понял, что должен уйти, ничего другого мне не оставалось делать.
Я брел по цеху как побитая собака. В дверях еще раз оглянулся и ушел.
До самого вечера я терзался, теряясь в догадках: в чем же я виноват перед Пали? Потом, не найдя ни малейшей вины или случайного промаха со своей стороны, постепенно успокоился, перестал себя мучить.
На второй или третий день к нам зашла вечером тетя Йолан. Она недолюбливала мою мать, а та платила ей тем же, поэтому они навещали друг друга лишь в исключительных случаях, например если кто-нибудь заболеет или что-то еще стрясется. Они поцеловались, мать усадила Йолан на кухне у стола, та принялась разглядывать обои и картину на стене. В разговоре сначала коснулись отца, потом мать стала расспрашивать ее об ателье (не без двусмысленных намеков, конечно, ибо считала его сомнительным предприятием), наконец заговорили о самом наболевшем — о ценах на муку, о дровах, о высоких процентах в ломбарде и о том, что теперь, в связи с наступлением холодов, слава богу, мух станет меньше, а то замучили проклятые, липучка же совсем не помогает.
Мне надоела их монотонная болтовня, и я ушел в комнату, снова взялся за книгу, строя догадки насчет того, что привело к нам Йолан. Будет просить у матери денег? Бесспорно, это вызовет лишь ссору. Мать ей выскажет все начистоту, а денег не даст. Да у нее и нет их. Между ними начнется перебранка, препираться будут или громко, на весь дом, как в соседней квартире у извозчика дядюшки Фери, или, наоборот, тихо, чуть ли не шепотом, как в семье полицейского Келло. Возможно, попросит одолжить ей дюжину постельного белья — единственное сокровище матери, которое она бережет еще со свадьбы. Его мы ни разу пока не закладывали в ломбард. Между тем как все остальное уже побывало там. Теперь, конечно, нам немного полегче, потому что я стал тоже зарабатывать.
Вдруг Йолан позвала меня. Я вышел, правда нехотя, разминая ногу, словно она онемела, на самом же деле просто не хотелось сидеть с ними.
— Ну, как твои дела, пострел? — засмеялась она, глядя на меня сверху вниз. — Сколько же в тебе центиметров? — Так и сказала: центиметров, что мне очень не понравилось. — Ничего, расти большой, это для тебя сейчас самое главное.
Когда мать вышла зачем-то в кладовую, Йолан торопливо схватила меня за руку, притянула к себе и прошептала:
— В девять вечера, возле пляжа, у моста…
Вернулась мать. Йолан пощупала мускулы у меня на руках, похвалила, что я стал настоящим мужчиной. Мать подозрительно посмотрела на нас — она знала о моей дружбе с Йолан, даже ревновала к ней немного, — но, видимо, ее успокоило то, что в последнее время я почти перестал встречаться с ней.
Я бы не прочь расспросить, почему да зачем, но Йолан всем своим видом дала мне понять: я уже все сказала, что хотела. И, довольная этим, непринужденно беседовала с матерью о новом стиральном порошке «Радость хозяек», затем встала, оправила платье, вздохнула, мол, что поделаешь, надо мириться с тем, что есть. Когда она, прощаясь, поцеловала мою мать, то чуть ли не до слез растрогала бедняжку тем, что ничего не попросила, не огорчила дурной вестью и даже против обыкновения ни разу не подтрунила над ней. Поэтому на сей раз мать ответила на поцелуй двумя и даже проводила Йолан до самых ворот. Я стоял в дверях и смотрел вслед уходившей тетке, словно ожидая, что она мне что-то разъяснит, но Йолан ушла, даже ни разу не оглянувшись.