Я старался выбросить этот случай из головы. И если он тем не менее всплывал в памяти, старался оправдать себя тем, что в двадцать лет не я один терял голову и за грехи, совершенные в молодости, пожалуй, не стоит терзаться всю жизнь.
Как пьяный, выхожу я из дому, бреду по Юллёйскому шоссе, сажусь в такси, мимо меня стремительно бегут дома. На площади перед собором отпускаю такси.
Темные, безмолвные кусты, острый шпиль колокольни, казалось, собирается пронзить небо с красующейся на нем аляповатой луной. На скамейках шушукаются парочки. Я быстро прохожу мимо них и тут же сворачиваю за угол. Останавливаюсь у ограды и жду, не залает ли пес, иду дальше. Наконец оказываюсь перед той самой корчмой. Тишина, старая шелковица совсем одряхлела, столиков под ней уже нет. Нет и корчмы, двери ее замурованы. Иду по улице, вижу двухэтажный дом, останавливаюсь против него, первое окно справа от ворот. Какое оно маленькое! Две узенькие створки, сверху крохотная форточка. Неужели оно и тогда было таким? Да и тот ли это дом? Если вытяну руку вверх и подпрыгну, то, пожалуй, достану до второго этажа.
В конце улицы показываются прохожие. Я делаю вид, будто прогуливаюсь, дохожу до угла… Впрочем, зачем прятаться?.. Останавливаюсь возле бывшей корчмы, царапаю ногтем стену, пропускаю мимо себя людей и возвращаюсь. Заглядываю в окно. Стекло в комнатной двери занавешено, чтобы с улицы нельзя было увидеть, что делается в освещенной кухне. Ищу чью-нибудь тень, что-нибудь похожее по очертаниям на нее. Хоть какие-нибудь признаки, свидетельствующие о том, что здесь живут Гергеи. Может быть, спросить у соседей? А что, если меня подведет голос? Если начну заикаться? Если не смогу произнести его фамилию?
Я вхожу в подворотню, и мне кажется, что надо пригнуться, до того здесь все низко, мрачно, безрадостно, стены черные, будто их закоптили. Во дворе стоят в ряд вросшие в землю деревянные сараи, посредине колодец с воротом, возле дверей цветы, плющ. Все так, как тогда. Справа первая дверь, краска потрескалась, через крохотное оконце просвечивает желтый свет, кружевные занавески, за ними другие, более плотные.
Надо постучать.
Я протягиваю согнутый палец, но стукнуть не решаюсь. Надо бы прислонить его, и он сам застучал бы, потому что дрожит. Нагибаюсь, делаю попытку разобрать надпись на медной табличке. «Гергей». Неподалеку открывается дверь, выходит мужчина, останавливается. Путь к отступлению отрезан.
Стучу.
Тишина.
Снова стучу.
Голос пожилой женщины:
— Кто там?
Мужчина во дворе крякает, громко сплевывает.
— Кто там? — слышится уже ближе.
— Старый друг.
Женщина медленно открывает дверь, словно боясь впустить в дом новую беду.
Передо мной стоит Эржи. Но прежняя, а та, которую я видел на похоронах. Усталая, худая, старая.
Она не узнает меня. Я молчу. Она тоже. Смотрит, шире распахивает дверь, чтобы получше разглядеть.
— Кто вы? — спрашивает она, все еще не узнавая меня.
Я вхожу, свет от висячей лампы падает на меня.
— Яни Мате! — вскрикивает она, подносит руку к губам и как подкошенная падает на стул, хватается руками за стол, опрокидывает корзинку, из нее выкатывается клубок и исчезает под шкафом. Со звоном падает спица, а следом за ней — недовязанный пуловер.
Я тихонько закрываю за собой дверь, но продолжаю держаться за ручку, словно меня здесь подстерегает опасность и я должен быть готовым в любую минуту бежать.
Выцветшие светлые волосы рассыпались по столу, среди них ни одного седого.
На кухне все почти так же, как и тогда: справа белый шкаф, слева стол, покрытый пластиком, стулья, умывальник, вешалка для полотенец. На стене фотографии: их дочери в подвенечном платье, Пали в молодости — когда он вышел из тюрьмы. Кто-то стоит рядом с ним. Подаюсь вперед, чтобы получше рассмотреть. Да, ошибки быть не может — это я. Я и Пали. Две тощие фигуры.
Эржи, положив голову на стол, беззвучно плачет.
Дверь в комнату закрыта, занавешена. Будто за ней свято хранится прошлое. Пойти туда? Открыть дверь?
Наконец Эржи успокаивается, но голову не поднимает.
Я стою не двигаясь, тень от меня падает на дверь. Может, нажать на ручку и уйти?.. Нет! Уйти я уже не могу. Прохожу вперед, сажусь на стул, беру Эржи за руку. Она смотрит на меня. Вся в морщинах, некрасивая.
— Зачем вы пришли? — спрашивает она.
— Не знаю, — отвечаю я. — Сам не знаю. Вы считаете, что я поступил дурно?
— Нет, — со стоном вырывается у нее, — не дурно.