Пали уже занес было руку, но голос Паппа остановил ее, удара не последовало. Он повернулся. Увидев меня, подбежал, обнял.
— Яни… Яни… Яни…
Первое партийное собрание состоялось в старой столярной мастерской. В узком и длинном помещении вместо окон зияли пустые проемы, задняя стена была изуродована основательной пробоиной, крыша кое-как держалась на стойках.
Мы начали уже в сумерках. Над трибуной, сколоченной из старых досок, на оголенном проводе висела чуть мерцавшая лампочка, под ней, словно каменное изваяние, стоял худой Пали в своем суконном костюме, полученном от Общества помощи пострадавшим на войне. В сарае было холодно, в оконные проемы врывался пронизывающий до костей ветер. Пали ждал, когда сидевшие на скамейках утихнут, но и в наступившей тишине продолжал молчать, окидывая глубоко запавшими глазами ряды собравшихся. Наконец глуховатым голосом он произнес:
— Приветствую вас, товарищи… горячо, по-пролетарски, от всего сердца… — Поборов волнение, он постепенно входил в раж, говорил о прошлом, настоящем, о людях, о сбывшейся мечте…
Вдруг кто-то сзади резко перебил его:
— Вам легко рассуждать! Одежда на вас справная! А каково мне в этих лохмотьях… — И человек распахнул до дыр изношенный пиджак, надетый прямо на голое тело, видневшееся под шарфом.
Пали умолк, посмотрел на этого человека (он не знал его, я тоже: видимо, тот недавно поступил на наш завод), затем спокойно, не спеша, стал выкладывать на стол содержимое карманов, продолжая тем временем говорить. Выложив все, снял пиджак и швырнул его в задние ряды незнакомцу.
— Пусть у вас тоже будет, товарищ, — сказал он и, как ни в чем не бывало, продолжал свою речь.
Пиджак на лету зацепился за сломанную опору и повис, размахивая на ветру рукавами, как на виселице человек руками. Незнакомец некоторое время сидел, посматривая по сторонам, затем встал, взял пиджак, надел его и опять сел на свое место. Гробовая тишина воцарилась в дырявом сарае, а Пали говорил все громче, почти кричал, как мне показалось, чтобы заглушить дрожь от холода. Потом незнакомец неловко выбрался из своего ряда, подошел к трибуне, снял пиджак и бросил его на стол перед Пали.
— Не думайте, мне вашего не надо, — буркнул он и ушел в темноту.
Пали сделал вид, будто ничего не слышал и не видел, не потянулся за пиджаком, а все говорил и говорил.
После проведения национализации директором нашего завода назначили пожилого токаря Белу Вереша (он недавно окончил партийную школу), а Пали Гергея прочили в Министерство иностранных дел (он в совершенстве владел немецким), но он всячески противился этому. Несколько раз его даже вызывали в отдел кадров, но он наотрез отказался, сказав, что эта работа не по нему, лучше он останется на заводе. «А если это воля партии?» — говорили ему, но он стоял на своем. Возвратившись после одной из таких бесед, он сказал мне:
— Кажется, я подрубил сук, на котором мог бы сидеть. Но не раскаиваюсь. По-моему, дипломатии было бы немного проку от меня.
Между прочим, его соблазняли тем, что через несколько месяцев направят в какое-нибудь посольство. Однако он предпочел остаться на заводе.
В первые же дни Пали посоветовал мне переменить профессию. Предложил перейти в конторку малого сборочного цеха, то есть стать преемником Ленерта. Когда-то Ленерт был делопроизводителем у начальника цеха, вел табель, выписывал и получал для нас на складе материал, инструмент, устанавливал норму выработки для каждого станка, иногда приносил обед начальнику цеха, если под рукой не оказывалось ученика.
Это предложение скорее ущемило мое самолюбие, чем польстило мне. В ту пору мы много говорили о высоких требованиях, предъявляемых к нам, старым участникам движения, и каждый из нас действительно проникся чувством ответственности за все, что делается на заводе. Занять место Ленерта? С какой стати? Я не брезгую никакой работой, но не вижу необходимости менять кран на чернильницу. Я горю желанием созидать, действовать, смело брать на себя ответственность. Но если говорить откровенно, положа руку на сердце, где-то в глубине души чей-то голос нашептывал мне: ведь стал же такой-то директором, тот заправляет в министерстве, а этот занял руководящий пост в партии, тот стал уездным секретарем, а этот — послом… Правда, я моложе любого из них.
Когда я отказался от места Ленерта, Пали Гергей как бы между прочим сказал:
— А не все ли равно, с чего начинать, Яни. Скоро всем станет ясно, кто чего стоит, к чему стремится, на что способен. Именно это и будет иметь потом решающее значение. Это точно так же, как весенний сев. Когда бросают зерна в почву, не знают, какое из них прорастет и какие даст всходы, все прояснится значительно позже.