Шани Карой, худощавый, высокий, сутуловатый, очень веселый парень, который всегда что-нибудь напевал или насвистывал, работал у нас плакировщиком. В его лице был похоронен незаурядный скульптор. Улучив свободную минуту, он с помощью паяльника ловко мастерил человеческие фигурки, собачек, домики. Однажды изготовил даже скульптурные портреты всех игроков нашей футбольной команды. Шани Карой был удостоен высокого доверия: когда меня приняли на подготовительный факультет института, Пали, ни минуты не колеблясь, рекомендовал его на офицерские курсы, поскольку военная комиссия настаивала, чтобы завод откомандировал кого-нибудь в их ведение.
Слухам о событиях, связанных с процессом Райка, Пали вначале не верил, не придавал им никакого значения и вообще ни с кем не хотел разговаривать на эту тему, даже со мной. Правда, когда я сам заговорил с ним, он сказал, что партия не застрахована от ошибок, а в том хаосе, какой царил здесь после сорок пятого года, вряд ли можно было, руководя такой махиной, избежать ошибок. Но будь спокоен, добавил он, если партия допустила ошибку, она найдет в себе силы исправить ее, не будет уповать на помощь мелкобуржуазных нытиков. В любой борьбе не обойтись без жертв, к сожалению, таков неумолимый закон истории. В то же время он упорно придерживался той точки зрения, что если в отношении некоторых и допущены ошибки, то большинство репрессированных все же получили по заслугам, поскольку либо сами были предателями, либо покровительствовали им. К последним он причислил и Шани Кароя, слух об аресте и гибели которого дошел до завода еще зимой пятидесятого года. Но точными сведениями никто не располагал. В ту пору я учился в институте, тесной связи с заводом не имел, многое из того, что происходило, не понимал, участвовал в митингах протеста, вместе со всеми клеймил позором предателей и в том же общем заявлении наряду с другими дал клятву хорошей учебой способствовать разгрому внутреннего врага.
Пали оставался непреклонным до конца. Его поведение внушило мне мысль, что, может быть, перенесенные муки притупили в нем чувствительность к человеческим страданиям и трагедиям или он слишком примитивен, чтобы понять происходящее в мире и объективно судить обо всем.
И вдруг это нервное потрясение.
Последний удар нанес бедняге Холба.
Главный инженер Холба все чаще наведывался к Пали «советоваться» насчет непроверенных слухов. И сколько Пали ни твердил ему, что его не интересует вранье радиостанции «Свободная Европа», что он не верит ужасам, распространяемым различными сплетниками, Холба не оставлял его в покое, объясняя это тем, что он хоть и не член партии, но связал свою судьбу с коммунизмом и опасается, как бы этот путь не привел к катастрофе.
Именно в тот день Холбе откуда-то удалось узнать, при каких обстоятельствах погиб Шани Карой.
Ночью за ним пришли на квартиру, он как раз принимал ванну. Ему велели одеться, и там же, в ванной, он застрелился.
Когда Холба рассказал это Пали, тот вспылил, обозвал его паникером, трусливым обывателем, саботажником, старающимся своей болтовней подорвать авторитет партии, тогда как именно этот случай подтверждает совершенно противоположное тому, что говорит Холба. Если бы Карой не был предателем, зачем бы ему понадобилось пускать себе пулю в лоб? Он в полном смысле этого слова вышвырнул Холбу за дверь и крикнул ему вслед, чтобы тот не смел больше являться к нему и вести подобные разговоры. Все это мне рассказал Холба, когда Пали уже находился в санатории и я замещал его в парткоме.
Бедняга Пали, я тоже, по существу, не понимал, что сразило его и заставило рыдать там, в раздевалке.
После свадьбы мы сняли комнату в старом, облезлом доме на улице Техер, недалеко от площади Борарош. Наша комната на четвертом этаже выходила окнами во двор. Каждый этаж опоясан был длинной, узкой галереей. Двухкомнатная квартира принадлежала двум старушкам. Одна из них была старая дева, а другая бездетная вдова; первая получала пенсию, а второй совет выплачивал ежемесячно двести форинтов. Они жили расчетливо, половину получаемой с нас платы за комнату откладывали на черный день (на случай войны, голода, смерти).
Вечером 23 октября 1956 года я, балансируя на стуле, поставленном на стол, подвешивал люстру. В открытые окна отсюда, сверху, хорошо виден был двор ближайшей мельницы, а через узкую щель между складами — даже Шорокшарское шоссе. Уже стемнело. Одной рукой я держал карманный фонарик, а другой пытался распутать провода, развязать туго затянутый узел. И в этот момент загремели выстрелы. Я не верил своим ушам, настолько это было невероятно. Кое-как закрепив люстру, я выбежал на улицу. Во второй половине дня кое-где прошли демонстрации, об этом я знал. Но чтобы дело дошло до стрельбы? Нет, в это нельзя было поверить. Что-то тут не так, наверно, какое-то недоразумение.