Он все говорил, развивал свою точку зрения, сообщил и о новых установках, а у меня не выходил из головы Холба… Холба…
— Неужели не нашлось никого другого? — спросил я.
— Предложи.
— Так вот сразу?
— Даю тебе десять дней. Идет? Но скажи мне откровенно, товарищ Мате, почему ты возражаешь против Холбы?
— Я не сказал, что возражаю.
— Прямо не сказал. Но все-таки, почему?
— Почему-то никак не могу представить, чтобы после тех событий он снова стал главным инженером…
— Конечно, товарищ Мате, с мнением директора нельзя не считаться, и мы ни в коем случае не допустим, чтобы создаваемое нами руководящее ядро не сработалось или не хотело работать совместно. Кстати, главного бухгалтера Ромхани, наверно, можно оставить. Как, по-твоему, он подойдет? Кто-то усиленно продвигает его.
— С ним по крайней мере беды не наживешь.
— Бог ты мой! Да разве в этом сейчас дело, товарищ Мате! Вы должны работать в полную силу. Ваш завод должен стать лучшим станкостроительным заводом страны, способным конкурировать с любым в Европе. Игра стоит свеч. Поэтому мы не можем идти на поводу личных настроений.
— Холба знает об этом, товарищ Фюлёп?
— Я уже сказал, что наш разговор неофициальный, сообщаю тебе об этом, так сказать, из чисто дружеских побуждений…
— А если и у него есть друзья?
Фюлёп задумался.
— Не думаю, вряд ли. Да и не в том суть. Мне бы очень хотелось заручиться твоим согласием. Попробуй подойти объективно, как я, и ответь, хороший или посредственный специалист Холба?
— По-моему, отличный.
— И полагаешь, что и сегодня нужно подходить со старой меркой к прошлому человека? Но я, кажется, не совсем точно выразился. По существу, меняется не подход к человеку, а сам человек. Мы себя же наказываем, когда заставляем ученых таскать мешки за устаревшие провинности.
— Не надо утрировать…
— С Холбой точно так же. Он работает в отделе рационализации. Верно? Копирует чертежи, не так ли? Но ведь он сам способен проектировать! Согласен? И возможно, лучше тех, чьи чертежи копирует. Так, товарищ Мате?
— Возможно.
— Можешь ли ты предложить более подходящую кандидатуру на пост главного инженера? Так что, дружище, положа руку на сердце скажи, прав я или нет? Ну? Подойди к этому с позиций классовой борьбы. Разве нам выгодно сейчас брать на мушку Холбу? Или он целится в нас? Смешно. Я уверен, что он будет считать себя счастливейшим человеком. Обрадуется, как ребенок. И потянет не хуже «ТУ-114». Кстати, какой это комфортабельный самолет! Я недавно летел на нем в Союз и скажу тебе, старина, что советские товарищи…
Дядюшка Лайош давал в «Рожакерте» от себя лично прощальный ужин. Официальные проводы наряду с объявлением о моем назначении состоялись на заводе еще утром, а этот вечер в узком кругу дядюшка Лайош устраивал за свой счет и, разумеется, сам составил список приглашенных. Собралось человек двадцать в основном с завода и бывшие участники рабочего движения; не было, конечно, Холбы и главного бухгалтера Ромхани. Пали Гергей, само собой, присутствовал.
Дядюшка Лайош расположился во главе длинного ряда сдвинутых столов, меня усадил рядом с собой слева, а Пали — справа. Он отдавал распоряжения, приказывал подавать блюда — словом, вел себя так, как старый корчмарь, празднующий юбилей своего заведения. Подготовку к вечеру он начал за несколько дней и теперь давал всякого рода пояснения, что, с чем и как подобает кушать, что предпочитают есть англичане, французы, немцы, итальянцы, шведы, какие вина полагается подавать к тому или иному блюду, командовал официантами, учил их, чем угощать гостей, как держать себя у стола: не прижимать блюдо к уху, не наливать вино из-под руки, запыхавшись, не дышать в тарелку, не шаркать ногами, не поднимать пыль.
Пиршество длилось с восьми до половины одиннадцатого. Но вот дядюшка Лайош встал, одернул пиджак, поправил галстук — лицо его стало совсем лиловым — и торжественно заговорил:
— Дорогие товарищи, друзья, ветераны по прежней борьбе! Вот и настал мой час, я ухожу. Мне пора на покой. Но стоит подумать, от чего ухожу, какой трудный путь остался позади, как ком подкатывает к горлу и — вы уж простите меня, старика, — даже слеза прошибает. Все-таки мы чего-то добились, кое-что сделали, проложили путь к прекрасному будущему. Я стою у распахнутых ворот и не могу оторвать глаз от манящей перспективы, от безграничных возможностей, и мне хочется кричать от боли, что ноги мои уже ослабели и я не могу шествовать в голове движущейся колонны.