— Что случилось? — спрашивает он у Тилла. — Почему ты не спишь?
Тилл не обращает на него внимания.
Мне надо что-то сказать, не могу выносить его взгляда. Или дать ему по морде (почему я так волнуюсь?), или объяснить все?
— Вот, вернулся, — говорю я, и самому становится смешно, когда услышал свой голос. Он такой скулящий, жалкий, словно принадлежит отвергнутой любовнице, которую выгнали, а она снова вернулась.
Тилл улыбается.
— Вижу, что вернулся. Но с какой стати, черт возьми? С тобой происходит что-то неладное, Яни. Выкладывай начистоту. Ты и вечером вел себя странно, говорил невпопад, задумывался… Тоже сел в лужу и боишься признаться? А? Верно?
Силади встает, видит меня, восклицает:
— Поглядите-ка, Апостол!
Борош отдувается, сопит, садится, чертыхается и только потом открывает глаза.
— Полуночники, бить вас некому! — Увидев меня, удивляется, не верит своим глазам. — А ну спать, живо, все!
Он хочет слезть с койки, чтобы выключить свет, но Тилл толкает его обратно.
— Ложись, сейчас выключим. — Обращается ко мне: — Ну так как?
— Потом расскажу, — отвечаю я уже спокойнее. — Ты почти угадал.
Борош наконец окончательно просыпается, спрашивает:
— Вы что же, господин инженер, квартирантом сюда устроились? Но тут не гостиница, а рабочее общежитие. Тут спят те, кто здесь и работает. — Он вопросительно смотрит на Тилла, дескать, это же твой дружок, втолкуй ему.
— Оставь его в покое, — бросает Тилл. — Что, он мешает тебе? Скажи спасибо, что вчера выручил нас на кране. Пусть переспит, заслужил небось.
— Чтобы ты потом дрыхнул весь день беспробудно, — парирует Борош.
— Да замолчите вы! — вмешивается Силади, зевая. — Оставьте до завтра свои рассуждения. — Он выключает свет. — А ну, марш все спать, и чтоб ни звука больше.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Я работаю в бригаде в паре с Гориллой. По имени, то есть Мишкой Надором, его никто не называет, уж очень прозвище у него меткое; приземистый, кривоногий, сутуловатый, руки непомерной длины. Если он стоит расслабившись, кажется, будто чешет икры своих ног. Такое впечатление усиливают его крючковатые пальцы. Он работает полуобнаженным, спина у него коричневая от загара, под кожей играют мускулы. Ходит он вразвалку, говорит мало, мне объясняет, что надо делать, больше жестами, чем словами. Он словно бы создан для этой работы. Учился в вечернем техникуме, недавно бросил — ушел со второго курса, говорит, что там учат совсем ненужным вещам. Собирается поступать на вечерний факультет восточной философии и искусства университета имени Аттилы Йожефа.
Он поведал мне об этом в обеденный перерыв, когда мы сидели за длинным столом на первом этаже. И еще я узнал, что ему несколько дней назад исполнилось тридцать лет.
Тилл побежал куда-то перекусить, так как не может есть капусту с лапшой.
— Барон, — произнес Борош, когда Тилл ушел. — Привередничает, его нежнейший желудок, видите ли, не переваривает нашу пищу.
Порцию Тилла уплел дядя Йожи Шютё.
В бригаде Бороша всего девять человек, даже со мной штат далеко не укомплектован. Поэтому утром Борош не стал возражать, когда я сказал, что и сегодня мог бы пойти с ними. Разумеется, на кран полез Тилл, но Борош сказал (подозреваю, желая польстить мне), что если Барона и в самом деле реабилитируют и у меня не пропадет охота, то я буду первым претендентом на его место. По пути на стройку Тилл пристал ко мне с расспросами. Я в нескольких словах, правда, без особого желания, изложил ему суть дела, то есть столько, сколько счел возможным рассказать постороннему. Я ждал, что он поднимет меня на смех. Но он молча смотрел на свою сигарету, иногда наклонялся ко мне, чтобы получше расслышать. И только в раздевалке заметил:
— Каким ты был не от мира сего, таким и остался.
Его слова снова вызвали рой воспоминаний: Гизи, хохот Тилла и его дружков, голосование, гнусный мальчишник. Тилл только что снял с себя костюм и стоял передо мной в одних трусах, с голыми волосатыми ногами. Мускулистый, сильный, атлетически сложенный, как дискобол. Мне хотелось дать ему пинка, схватить за горло, расквасить физиономию. Но спокойное выражение его чуть озабоченного лица обезоруживало, и ярость моя сразу улетучилась. Промелькнула еще одна мысль: ни вчера, ни сегодня он ни разу не спросил о Гизи. Это тоже настораживало. А в чем тут было дело, я не знал.
После обеда Горилла становится более разговорчивым, так как узнал от Бороша, что я тоже пришел «сверху». Сначала он тактично избегал разговора на эту тему, ожидая, пока я сам заговорю. Но такая тонкая тактика пришлась ему явно не по душе. И без дальнейших церемоний он прямо спрашивает: