Пьем. В голове у меня сумбур, устал неимоверно.
К нам подходит цыган, склоняется, начинает что-то наигрывать. Никто не реагирует, но он все играет и тихонько напевает. Наконец Борош подхватывает припев и, чуть тряхнув головой, поет вместе с цыганом.
Я встаю. Через боковую дверь выхожу во двор. Две старые шелковицы, расшатанные скамейки, столики, стулья, наверно, когда-то здесь была открытая площадка. В углу пустая собачья конура. Грязь, мусор, кирпичи. Через ворота выхожу на улицу.
Поздний вечер. Из открытой двери ресторана на мостовую вырывается свет. У буфетной стойки люди в белых рубашках размахивают зажатыми в руках пивными кружками, чуть дальше обнимаются женщина и мужчина.
Прохаживаюсь взад и вперед, глубоко дышу, немного освежаюсь, затем медленно бреду обратно. Прохожу мимо официантки, она стоит спиной ко мне. Мною овладевает сильное желание обнять ее, прижать к себе. Девушка, словно предчувствуя что-то поворачивается, с любопытством смотрит на меня. Не выдает ли меня мой взгляд?
— Девушка, — говорю я ей, — вы не свободны после закрытия?
Я сам удивляюсь себе, девушка тоже удивлена, краснеет, вежливо отказывается.
— К сожалению, нет. Надеюсь, вы не обидитесь?
— Нет, не обижусь.
Мне хочется еще что-то сказать в доказательство того, что я не только не обижаюсь, а наоборот, рад этому, потому что, пожалуй, разочаровался бы в ней, если бы она согласилась. Я беру ее руку, целую. Она вскрикивает и убегает. Я направляюсь в глубь зала, пьяные у буфетной стойки пропускают меня, ухмыляются. Я сажусь.
Борош заунывно поет, на лице Силади бессмысленная улыбка, Тилл ест. Жует жареную колбасу, брызгая жиром.
— Ну, Яни, — обращается он ко мне с полным ртом. — Вот и обмыли тебя. Все ты испробовал: и на кране поработал, знаешь, как кладут стены, и засыпал щебень — одним словом, узнал, почем фунт пролетарского лиха. А теперь послушайся моего совета — ступай себе домой и забудь все. Человек может споткнуться, упасть, но потом — пусть даже не сразу — все же поднимется на ноги. Нельзя прожить всю жизнь, уткнувшись носом в лужу. — Он пьет, на кромке стакана остается жирный след. — Верно? А? — Тилл продолжает есть, выплевывая изо рта слова, как шелуху семечек. — Ты делаешь глупость, и я боюсь, как бы в конце концов твое дурачество не надоело тем, наверху, и они не одобрили твоего намерения.
— Хорошо, я подумаю. Спасибо за добрый совет.
Он боится потерять в моем лице того, кто может поддержать его, сказать несколько слов в министерстве в его защиту. Я наливаю себе, пью.
Борош сидит напротив меня и поет: «Вдоль дороги акации…» Силади благоговейно слушает.
Я наливаю Тиллу.
— Пей, Митю, — угощаю я его, словно хочу напоить и узнать что-то важное.
Борош перестает петь, машет цыгану, дескать, уходи. Но пузатый музыкант отступил лишь на полшага, кланяется, ждет. Я протягиваю ему деньги. Тилл перехватывает мою руку, мол, не надо, пусть платит Борош, но я все-таки плачу. Тилл качает головой.
— Ты неисправим, — журит он меня. Затем наклоняется поближе и шепотом спрашивает, словно речь идет о строжайшей тайне, известной лишь нам двоим. — Расскажи-ка, что же случилось с тем краном, с которого свалился человек? Меня тоже обвинили в одном несчастном случае… Правда, то было совсем другое дело… но все-таки…
— Не стоит об этом! — отказываюсь я. — Давай лучше вспомним что-нибудь повеселей. Ну хотя бы институтские годы. Вот уж поистине прекрасное было время! Футбол, девушки… А как бездельничали, когда проходила страда экзаменов с зубрежками до самого утра! Не правда ли здорово?
— К черту, — отмахивается Тилл. — Самое последнее дело предаваться воспоминаниям, когда весь увяз в грязи. Грустные венгерские песни только тогда приятны, когда у человека весело на душе. Кто терзается муками любви, пусть поет о весне, кто…
Борош подзывает цыгана, шепчет ему на ухо и затягивает:
А сам злорадно поглядывает на нас. Если бы не пел, наверно, захохотал бы. Внезапно, на полуслове он обрывает песню и серьезно, с укором говорит:
— Не обмывка, а вроде похоронной мессы получается. До того у вас постные рожи, прямо как у могильщиков.
— А у самого, как… — зло огрызается Тилл, но не договаривает.
— Похоронная месса? — вмешивается Силади. — Черную мессу — вот бы вам чего. Тогда не стали бы вешать нос.
— Черную мессу? Где?