Я перебил его.
— В акте даже не упоминается об этом. Я тоже ничего не знал. — От волнения я заговорил на высоких нотах и, не в силах сдерживать себя, выпалил: — Видишь ли, Холба, я знать не хочу о твоем шурине, о твоих родственных чувствах, тут ты не найдешь в моем лице сообщника, мне безразлично, чей сын, внук, брат этот Эрдёди, какой по счету диплом собирается получить, просиживая сейчас штаны на студенческой скамье. Я твердо знаю одно: вся эта история слишком скверно пахнет. Возненавидел, понимаешь, ненавижу твоего шурина и всех, кто замешан во всем этом неприглядном деле и занимается очковтирательством…
Холба, тоже повысив голос, прервал меня:
— Словом, если до сих пор ты считал его работу безупречной, то теперь ставишь ни во что? То, что он у нас был лучшим начальником отдела, тоже пустой звук? Кто же это занимается очковтирательством, а? Я попрошу выбирать выражения!
— Погоди, я подберу для тебя еще не такие выражения. Так вот, слушай: чтоб и духу этого проходимца не было на заводе! Понятно? Я ни на что не посмотрю — ни на акт, ни на характеристику — и вытурю его с завода собственноручно! — Я вплотную приблизился к нему и прошипел в лицо: — Понятно?
Он встал.
Мы молча проводили их вниз по лестнице. Женщины непринужденно болтали: видимо, они или не понимали, или, наоборот, слишком хорошо понимали, что произошло. Гизи взяла Холбане под руку и повела ее через сквер туда, где стояло заказанное такси. Мы с Холбой молча брели за ними.
Когда такси скрылось из виду, Гизи внезапно обняла меня за шею и поцеловала. Я ответил холодно, а она стала целовать и целовать. Мы стояли в темном сквере. Постепенно ее жаркие поцелуи прогнали холод с моих уст. На лестничной площадке я привлек ее к себе и поцеловал, как в далекие студенческие годы. «Что-нибудь одно, — подумал я. — Либо гнуть прежнюю линию с этим письмом, и тогда все останется по-старому, либо поставить крест и перестать терзаться…» На каждом повороте мы прижимались друг к другу. Гизи улыбалась, ласкалась ко мне. Когда вошли в квартиру, сразу же принялась расхваливать Холбане, восторгаться ее умением находить в каждом человеке хорошую черту, какой бы неприметной она ни была. Быстро постелила постель, впорхнула в ванную, приняла душ и вскоре выпорхнула вновь.
Спустя некоторое время, когда мы погасили свет, Гизи прильнула ко мне, положила голову на грудь, обхватила за шею и спросила:
— Тебе удобно так, родной? Скажи, если мешаю. Ты не можешь себе представить, до чего я люблю спать с тобой вот так.
— Нет, ты мне не мешаешь, — ответил я и поцеловал ее в голову.
— Правда? А то скажи.
— Ладно, скажу.
— Не скажешь.
— Почему же?
— Если б какую-нибудь глупость, как иногда случается с тобой, тогда сказал бы.
— Какую?
— Да вот хотя бы про то письмо. Кто его прислал? Ведь из ничего раздул целую историю, опять тебе чертики мерещатся. — Она положила руку мне на лоб и погладила: — Я помассирую, они и выскочат из твоей головы. Вот бы хорошо. Правда?
— Ты даже не спросишь, от кого письмо.
— Кто же мог прислать его?
— Знаешь кто? Тот старый осел, из-под Шопрона.
Гизи засмеялась так заливисто, что с трудом остановилась.
— И из-за него ты так мрачно смотрел на меня? — спросила она. Затем серьезно продолжала: — Старичок ты мой, я иногда боюсь тебя. Смотришь на меня, как на преступницу. В такие минуты я поневоле считаю себя виноватой в чем-то. Не делай этого больше. Ладно? Обещаешь?
— Ничего я тебе не могу обещать.
— Почему?
— Разве можно тут обещать что-нибудь? Ведь это зависит не от меня одного.
— Опять подозрения?
— Я и сам уже отказываюсь понимать, что это такое, — чистосердечно признался я и глубоко вздохнул. — Удастся ли мне хоть когда-нибудь начисто изгнать из души своей это гнетущее чувство. Не я же один виноват, если это у меня не получается…
Гизи прижала палец к моим губам.
— Молчи, родной. Глупенький-преглупенький старичок мой, мучаешь себя, да и меня тоже. Если бы я не знала, что ты сильно любишь меня, ни за что не стала бы терпеть все это. — Она долго молчала. — Скажи, а ты в самом деле меня сильно любишь?
— Да.