Часам к шести жена Шютё начинает ворчать, пора, мол, заканчивать.
Мы моемся, одеваемся. Ужинаем под большим орехом. Дочка Шютё рассказывает о детском саде, муж ее изредка поглядывает на дом, как бы прикидывая, сколько сделано за день. Ребенок капризничает, ест плохо, трет нос. Мать, заметив это, шлепает его по руке.
Ветер стих, но жара не спадает. Мы сидим в одних рубашках. Пьем пиво. Играет радио. Куры с опаской подходят к столу, в стороне умывается кошка. Дом, покрытый свежей штукатуркой, выделяется на зеленом фоне сада ярким пятном.
Перед заходом солнца мы отправляемся в путь. Учитель провожает нас до автобусной остановки. По дороге сетует на трудности в проведении культурно-воспитательной работы, на нерадивость сельских руководителей, на запущенность библиотеки.
Часов в девять добираемся до города. Тилл прощается, сославшись на какие-то дела.
Я одиноко бреду по проспекту Ракоци. Не замечаю ни движения вокруг, ни людей. Перед моим мысленным взором — Кёрёш, вода, обрывистый берег, корни прибрежной ивы, кусты в половодье; вот вижу Гизиного деда — высокого, худого, усатого старика в неизменном темно-синем костюме, — развесистую шелковицу — дед каждое лето грозится срубить ее, так как осыпающиеся ягоды оставляют пятна на одежде, но следующей весной дарует дереву жизнь, откладывает экзекуцию еще на год, — длинную веранду, низенькие окна, заросший сад, виноградную аллею, позади южный парк, полянку, где, постелив на мягкой траве одеяло, мы с Гизи загорали, фотографировались, предавались любви.
Я захожу в первую попавшуюся забегаловку, одним махом выпиваю триста граммов вина, вино скверное, дешевое, выпиваю еще два раза по триста в надежде опьянеть. Иду дальше, чувствую легкое головокружение. Мною овладевают сомнения, страх, беспомощность. Еще триста граммов, затем еще столько же — и сил едва хватает на то, чтобы добраться до общежития.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Приемная залита солнечным светом, одна стена, сплошь стеклянная, чуть наклонена. Перед ней — цветы, вдоль остальных стен тоже цветы, посредине стол, как стеллаж в ботаническом саду, по бокам его в глазированных горшках гладиолусы. Между ними сидит секретарша — хорошо сохранившаяся седая женщина лет под пятьдесят — и вяжет. Я вхожу, она поднимает на меня глаза, откладывает в сторону вязанье, снимает очки и кладет их на него.
— Товарищ Мате? — спрашивает она елейным голосом.
«Как в санатории для нервнобольных», — мелькает у меня мысль.
— Меня вызвал товарищ управляющий, — отвечаю я. Солнечные лучи, отраженные от стекла на столе, рассыпаются по бледно-зеленой стене комнаты.
— Присядьте, пожалуйста, — указывает она на кресло. — Товарищ управляющий просил извинить его, он приедет через несколько минут. Специально звонил по этому поводу.
Лестно, думаю я и, плюхнувшись в кресло, любуюсь, как солнечные блики скользят по лепесткам цветов.
В обеденный перерыв Борош сказал, что меня вызывает управляющий. Зачем? Он и сам не знает, ему передал прораб, а тому — начальник стройки… Явиться к часу дня. Пообедав, я помылся, переоделся.
— Хотите кофе? — предлагает секретарша.
— Спасибо, не хочу.
Однако же приветливо встречают здесь подсобного рабочего.
— Вы что, не любите кофе? Или у вас повышенное давление?
— Нет, нормальное, впрочем, в последнее время мне не до него.
Женщина вздыхает. Достает кофеварку, наливает в нее воду и включает.
— Я все-таки сварю. Может быть, запах кофе раздразнит вас.
— Большое спасибо.
— Вы, кажется, инженер? — Она снова усаживается на свое место, надевает очки, щурится, глядя в мою сторону, затем снимает очки и продолжает смотреть на меня. Глаза у нее красивые, ясные, голубые, в уголках почти нет морщин.
— Откуда вы знаете? — спрашиваю я упавшим голосом. Ее очарование вмиг улетучивается, кажется, что солнечный свет и цветы тоже утрачивают свою яркость, только щебетание птиц в саду остается чистым и ясным.
— Товарищ управляющий сказал. Поэтому и вызвал вас. Разве вы не знали?
— Теперь знаю. Спасибо.
Кофе готов, я охотнее выплеснул бы его и только из приличия беру чашку. Рука моя на мгновение останавливается. «Надо бы встать и уйти». Затем все же подношу чашку ко рту. Но мозг продолжает сверлить та же мысль: «Зачем я жду этого человека? Брошу все к черту — стройку, общежитие, все…»
Сижу и смотрю на секретаршу. Она опять вяжет, время от времени поднимает глаза. Теперь она уже не кажется мне такой красивой и моложавой. Взгляд у нее, скорее, хитроватый, цветы — мишура, в комнате слишком много солнечного света, чистого воздуха.