Он берет меня за руку, останавливается, мы смотрим друг другу в глаза. Стоим у стены прачечной, за ней сушилка. Оттуда доносится запах хлорки. Я прислоняюсь спиной к стене дома.
— Ну, что ты еще скажешь?
— Ты должен вернуться на завод, — убежденно говорит он. — Тебе нельзя бросить его и вот так, ни с того ни с сего уйти.
— Как это «ни с того ни с сего»?
— Так, как ты собираешься это сделать.
— И вообще, откуда ты взял, что я собираюсь уйти?
— Значит, правду говорят?
— Что говорят? И кто?
— На заводе все шушукаются об этом. Говорят, что ты испугался ответственности. Что, пожалуй, ты правильно сделал, не став дожидаться, пока тебя снимут. Ты допустил много промахов и ошибок. За два года завалил работу, не смог ужиться с техническим руководством, допускал самоуправство, наконец, гибель Гергея…
— Кто это наплел тебе? — резко обрываю я его. — Назови хоть одно имя!
— Чтобы ты отомстил ему?
— Это не твое дело.
— Зато мое дело — сказать тебе имя или умолчать.
— Холба?
— Он до небес превозносит тебя, всех уверяет, что травма твоя заживет.
Я отчетливо представляю себе Холбу, слышу его слова, каким тоном он их говорит. Перед словом «травма» делает многозначительную паузу, будто задумывается, затем произносит его с особым нажимом. Меня охватывает чувство отвращения, и я снова ощущаю спазмы в желудке…
— И конечно, его прочат на мое место. Верно?
— Большинство придерживается именно такого мнения.
— Меня это совершенно не интересует! — выкрикиваю я и ускоряю шаг. До этого места мы с Гизи проводили Холбу с женой, когда они возвращались домой после «крещения» автомашины. — И слышать не хочу… — негодую я, — о заводе и обо всем, что делается там…
Кёвари ни на шаг не отстает от меня.
— Вернись на завод, товарищ Мате, — бубнит он. — Тебе нельзя бросить нас на произвол судьбы. И с самим собой ты тоже не вправе поступать так.
Я останавливаюсь и круто поворачиваюсь к нему, словно собираюсь ударить.
— Как это я не вправе поступать?
— Самоустраняться. Губить себя.
— Во-первых, — возражаю я, — еще не известно, устраняюсь ли я. Ведь так? Во-вторых, что, если это не пагубно, а, наоборот, полезно для меня? Буду жить там, где мне удобнее, работать там, где хочу. Верно? Конституция гарантирует мне такое право. Что ты на это скажешь?
— То, что я разуверился бы во всем.
Я смеюсь.
— Убедительный аргумент. Значит, чтобы ты не разуверился, мне надлежит поступать в соответствии с твоими замыслами, обеспечивать твое будущее, протежировать тебя. Так, что ли? Благодарю покорно. Что ты еще можешь добавить к той соблазнительной перспективе, которая ждет меня?
— Ты поддерживай нас, а мы поддержим тебя. Возвратись на завод ради того, что вынуждает тебя покинуть его. Возможно, это звучит абсурдно, так как я опять неточно выражаюсь, но главное все-таки в этом. Так велели передать тебе и все остальные.
— Но ведь ты же знаешь меня, глупец. Только что перечислял мои недостатки: я и карьерист, и самодур, мотаю себе на ус только то, что мне выгодно, по собственному произволу извращаю смысл слов. На что же ты надеешься?
— Ты не только такой, но и другой. Мне бы хотелось, чтобы тот, другой…
— А если первый?
— Мы бы общими усилиями боролись против примиренчества. Против трусости в самих себе и в других. За идейную чистоту, честность, принципиальность, коллективизм…
— Что за банальности. В каких скрижалях ты вычитал их?
— Вместе с тобой мы нашли бы и прямые пути…
— А если бы на том пути тебя осыпали бранью? Принуждали к сделке с совестью? Сломали тебе хребет?
— Я бы не дал сломать.
— Ты наивный, впрочем, тебе это идет. Но что бы ты противопоставил?
— Вот для чего нам и нужен твой опыт.
— У меня слишком мало такого опыта.
— Во всяком случае, больше, чем у нас. Но пойми, иначе жить нельзя! Все теряет смысл, если человек копается в себе, старается найти одну грязь, не замечая ничего чистого, настоящего. Разве можно вступать с этим в жизнь? Да еще у нас! В наши дни!
Мне смешно, но смех получается горьким, ибо, право же, смеюсь я над самим собой. Вспоминаю себя в двадцать с лишним лет. И вдруг к горлу подступает ком: я вижу Пали Гергея.
— Ах ты глупыш, дурачок, — произношу с горечью и сожалением, — неужели, по-твоему, одной веры, энтузиазма достаточно в такой борьбе?
— Я на все согласен, кроме трусливого примиренчества.
— А если против тебя ополчатся и, вместо того чтобы подниматься в гору, ты сползешь вниз?
— Буду бороться.