«А ее дочь Ревекка, – рычал отец, – несмотря на юные лета, уже прославилась в всем Йерушалаиме своей дерзостью и слишком большой охотой к пляскам. Девице не пристало ходить по улицам с непокрытой головой, улыбаться незнакомым юношам, во всякий праздник до поздней ночи плясать среди разгулявшейся толпы. Обе эти женщины весьма редко приходят в Храм, оправдываясь тем, что у них нет денег купить горлицу для жертвы Всевышнему. Но это всего лишь обычные отговорки нечестивых! Никогда, слышишь, сын мой, никогда бесстыдная дочь Рут не пересечет порог моего дома!». Вот так говорил мне мой отец Рэувен, а я всегда был…
– Послушным сыном, – тихо подхватил Мерула слова гостя.
– Да, Мерула, я был таким. Но тут ничего не смог с собой поделать. Нарушить волю родителей я не мог, но от боли и затаенной обиды занемог, стал чахнуть. Не хотел вставать утром, не хотел есть, отвратительны мне стали все домашние дела, и что хуже всего – я чувствовал, что начинаю ненавидеть моих любимых, столь почитаемых мной родителей. Прошло несколько дней, и они заметили неладное. Сначала сердились, пытались заставить меня поесть и заняться работой, но я ничего не желал. Целыми днями я в праздности лежал на циновке, будто каждый день у меня был шаббат, не ел и не имел сил подняться и выйти из дома. Родные испугались, позвали лекаря, но и он не помог. И тогда моя мать, почтеннейшая Йохананна, которая всю жизнь сторонилась всякой нечистоты, сама, представь себе, римлянин, сама отправилась к жалкой лачуге у Навозных ворот, говорить с Рут, сватать девицу, которую они с отцом отвергали всем сердцем. Вот какова была ее великая материнская любовь ко мне.
Опять повисло молчание. Мерула ни единым звуком не торопил собеседника, а тот словно погрузился в пучину прошлого и, будто потерявший силы пловец, никак не мог вынырнуть обратно. Наконец Мерула слегка кашлянул, и Накдимон очнулся:
– Узнав об этом, – вновь зазвучал его голос, – я полдня, что матери не было, провел в страшном беспокойстве: что ответит Рут? Наконец мать вернулась, но не подошла ко мне, а сначала стала говорить с отцом. Говорили они за перегородкой, вполголоса, и как я ни напрягал слух, но расслышал лишь отдельные слова. «Она еще отказывалась – ее дочь, дескать, слишком молода для супружества. Подумай, мой господин, ей оказывают такую честь, а она, жалкая поденщица, раздумывает!». Мне показалось, что мать заплакала, и отец стал что-то говорить ей мягким голосом. «Раз он ее так любит!.. – донеслись до меня его слова. «Не будет добра от этой женитьбы», – проговорила мать. Они еще пошептались и вошли ко мне. Лица их были печальны. «Накдимон, сын мой, – произнес отец. – Мы с матерью не можем спокойно видеть, как тебя снедает любовная тоска, хотя мы скорбим о твоем выборе. Мать твоей возлюбленной сегодня согласилась отдать свою дочь за тебя замуж. Я же уповаю на помощь Всевышнего, чтобы он вразумил твою невесту. Я надеюсь, что она, войдя в наш дом, проникнется праведностью и богобоязненностью, оставит свои дерзкие привычки и станет нам милой дочерью».
Нет слов, Мерула, для того, чтобы описать мою благодарность отцу и матери. Как безумный, я вскочил с циновки и принялся целовать им руки. Они растроганно гладили меня по волосам, и, взглянув на них, я увидел, что глаза их влажны. В своем ликовании я даже не подумал о самой Ревекке, ведь она, смелая и дерзкая, может быть, и не желает брачного союза со мной.
Теперь гость разгорячился, глаза на его выразительном лице оживленно засверкали, речь полилась быстро и плавно:
– – Через несколько дней произошло наше обручение. Пришлось нарушить обычай отцов и провести обряд обручения в нашем доме – ведь в маленьком и бедном доме матери невесты не поместились бы гости, приглашенные на столь важное событие. Настал великий для меня час, и Рут с дочерью появились в нашем доме. Невеста моя, как положено, была одета в светлый кетонет, а прелестную ее головку окутывало белое покрывало, из-под которого весело и лукаво глядели ее прекрасные глаза. Войдя в дом следом за матерью, она взглянула на меня, ласково улыбнулась, и сердце мое подпрыгнуло от счастья – я понял, что напрасно тревожился и Ревекка не против стать моей женой.
Иудей говорил так взволнованно, что это волнение передалось и Меруле. Он сидел на неудобном табурете, боясь не только пошевелиться, но и поглубже вздохнуть. А Накдимон чуть перевел дух и продолжил:
– Ты не представляешь, как прекрасна была Ревекка в день обручения. В столь важном собрании, в присутствии моей семьи и наших добрых друзей она вела себя как нельзя лучше – с лица ее не сходила нежная, приветливая улыбка, голос был тих и почтителен. Все были очарованы ею, я это видел и ликовал в душе. Ничего сейчас в ней не было от дерзкой плясуньи, притягивающей чужие нескромные взгляды. Даже мои родители расчувствовались, и отец на прощание поцеловал ее в лоб и назвал своей дочерью. Я был счастлив и думал, что это счастье будет со мной до конца моих дней! Глупец! – вдруг воскликнул Накдимон и ударил себя по голове обеими руками, как человек, осознавший свою глубокую ошибку. – Тогда я был совершенно уверен, что в нашем браке родится подлинная любовь…Как же сильно я заблуждался, Мерула, как заблуждался!..