Етынькэу, как сказано, был хозяином и устроителем бега, и речь его представляла забвение исконного обычая, запрещающего устроителю самому взять свой приз.
— Не знаю! — медленно протянул пожилой человек с насмешливыми глазами и большим лысым лбом, высовывавшимся из-под меховой шапки, сдвинутой на затылок. — Хозяева бегов не берут ставки. У нас… на Чауне… А здесь, может, иначе…
То был Рольтыиргин, самый старый из чаунских гостей, слывший за ревностного хранителя старинных обычаев и установлений.
— Зачем говорить пустое? — сказал Акомлюка, спеша загладить неловкие слова своего дяди. — Как знать, кто возьмёт? У кого ещё олени быстрее… Вот мой правый олень тяжёл, никогда мне не проехать первому. Разве Толин возьмёт! — прибавил он после краткой паузы, указывая на высокого дюжего молодца с безобразным лицом, маленькими глазами и длинными бисерными серьгами, свешивавшимися до плеч.
Толин считался лучшим ездоком по всем анюйским стойбищам. Он обитал далеко на западе, вблизи от русских селений и приехал на Росомашью столько же для участия в весенних бегах, сколько для обычного торга с кавралинами.
— Не я возьму! — счёл нужным возразить он. — Мои олени устали. Разве Коколи-Ятиргин.
Маленький чёрный человек, сидевший на корточках, с глазами, опущенными к земле, сердито тряхнул головой и пробормотал что-то не весьма любезное по адресу Толина. Коколи-Ятиргин считался лучшим ездоком на реке Росомашьей, но Толин совершенно затмил его. Уже на третьем бегу Коколи остался сзади на довольно значительное расстояние, и слова Толина очень походили на насмешку.
— А ты иди, куда идёшь! — обратился ко мне красноглазый старичок. — Я ведь знаю. Тебе Тылювию нужно.
— Коккой![11]- со страхом произнёс Этынькэу. — У тебя, Амрилькут, видно сердце не боязливое!..
Действительно, на нижнем конце стойбища находилась личность, возбуждавшая во мне самое живое любопытство, соразмерное только тому почтительному страху, с которым относились к ней окружавшие чукчи. То был, или, если хотите, была — Тылювия, иркаляуль, то есть мужчина, принявший на себя роль женщины и исполнявший её вполне добросовестно, до самых последних подробностей жизни. Такие превращения встречаются иногда среди чукч в связи с особенностями шаманских верований. Мужчина, которому духи велели сделаться женщиной, совершенно отрекается от мужской природы, надевает на себя женское платье, усвоивает женское произношение[12] и все женские работы, наконец выходит замуж и исполняет все обязанности жены. Превращённые жёны относятся очень ревниво к своим мужьям и не позволяют им ни малейшей неверности, хотя некоторые из них, в свою очередь, не прочь тайно воспользоваться любовью других женщин. Кроме мужа плотского, они обыкновенно имеют мужа из области духов, который одарил их шаманским могуществом высшего разряда. Чукчи считают их самыми сильными из всех "духовдохновенных" и относятся к ним с весьма большим страхом.
Тылювия была родом из Энурмина, приморского посёлка на Чукотском Носу, и пришла вслед за другими кавралинами, чтобы выколачивать шатёр[13] своего мужа Ятиргина, который привёз на продажу оленным жителям два десятка свитков моржового ремня и несколько лахтачных шкур. Оригинальная супружеская чета прибыла на стойбище Акомлюки несколько часов тому назад и тоже привезла с собой жилище и домашние принадлежности. Тылювия не успела ещё окончить установку шатра и возилась около своих саней рядом с другими соседками.
Оставив чукч препираться о вероятном исходе завтрашнего бега, я отправился на нижний конец стойбища и, обменявшись с работавшими женщинами несколькими незначительными словами, заменяющими приветствие, уселся на пне и принялся глядеть во все глаза.
Положим, я чувствовал некоторую неловкость. Точно такими же глазами рассматривали чукчи мою собственную особу на каждом стойбище, куда я приезжал в первый раз. Но я добросовестно старался преодолеть это чувство и прилежно наблюдал за действиями Тылювии. Мне приходилось уже раз или два видеть таких превращённых мужчин, но впервые я мог наблюдать иркаляуля в его домашней обстановке.
Тылювия была высокого роста — по крайней мере метр и три четверти, с такими широкими плечами, которые сделали бы честь любому гренадёру. Её огромные руки с узловатыми пальцами, которыми она перебирала тонкие завязки полога, скорее годились бы для топора или копья. Осанка и походка её были совершенно мужские. Под широкими женскими одеждами можно было угадать худощавое, мускулистое тело с длинными ногами и узким тазом. Из-под выреза корсажа виднелась обнажённая шея и часть груди, плоской и костлявой, с резко обозначенными ямками — выступами ключиц — и без всяких признаков женственности. Но всего необыкновеннее было лицо Тылювии. Оно было круглое, широкое, с большим носом, низким и прямым лбом и резкими складками около углов рта. Несмотря на довольно заметный пушок, пробивавшийся на верхней губе, нельзя было сказать, что это мужское лицо. Что-то странное, не вполне уловимое, но тем не менее ясно заметное, пробивалось сквозь суровость этих мужественных линий и придавало им совсем особое выражение. Это действительно было лицо преображённого существа, внезапно изменившего самую суть своей природы. Впечатление усиливалось целым лесом растрёпанных чёрных волос, небрежно свитых в две толстые косы, и неподвижным взглядом глубоких чёрных глаз, устремлённых куда-то внутрь и застывших в этом созерцании. Лицо Тылювии походило на трагическую маску. Это была голова Горгоны, снятая со щита Паллады и снова посаженная на живое человеческое тело. В общем, Тылювия оказалась существом совсем иной породы, женщиной из народа великанов, последней представительницей загадочной расы Лельгиленов, о которой рассказывают некоторые чукотские легенды.
Тылювия усердно хлопотала вокруг своего ночевища, выколачивая шкуры, выгребая снег, натягивая полы шатра при помощи длинных верёвок, привязанных к кладовым нартам, расставленным вокруг. Женское дело спорилось у ней в руках. Её верхняя кухлянка, небрежно брошенная у входа, была украшена вышивками и запутанной бахромой из тонких полосок разноцветного меха, как бывает только у щеголих. По временам она останавливалась и хваталась руками за грудь, заливаясь удушливым кашлем. Злой дух кашляющей болезни, очевидно, не устрашился её сверхъестественного могущества и по дороге на Чаун мимоходом заглянул в её жилище. Раз или два её неподвижный взор обращался в мою сторону с каким-то особенным, не то сердитым, не то смущённым выражением.
Молодой чукча, довольно тщедушного вида, с ординарным лицом, одетый в короткую пёструю кукашку, со свитком аркана, наброшенным на шею, подошёл к огнищу. То был Ятиргин, супруг Тылювии.
— А что котёл? — спросил он беззаботным тоном. — Вечер близко!
Тылювия молча кивнула своей растрёпанной головой, указывая глазами на котёл, навешенный над огнём и кипевший ключом. Ятиргин подошёл к шатру и, усевшись на снегу, снял рукавицы и принялся перелаживать расхлябавшиеся копылья одной из нарт, туго стягивая их тонкими ремешками. Тылювия схватила в охапку всю груду шкур, лежавших на снегу, и отнесла их к пологу. Умостив их в пологу, она заглянула в котёл, поправила огонь и, к немалому моему удивлению, подошла к соседке, хлопотавшей около другого шатра, оперлась брюхом об один из основных столбов и завязала болтовню точно так, как это делают все молодые и старые чукчанки, управившись с предварительными вечерними занятиями и ожидая той минуты, когда мужчины наконец решатся войти в полог. Соседка — маленькая, тощая, с корявым, но весёлым лицом и юркими движениями, рядом с колоссальной Тылювией напоминавшая шавку пред овчаркой, тем не менее разговаривала с ней так непринуждённо, как будто бы стоявшее перед ней существо не представляло ровно ничего удивительного. Маленький ребёнок, походивший скорее на мешок, набитый оленьей шерстью, с четырьмя короткими отростками вместо рук и ног, закопошился в глубине шатра. Тылювия живо отделилась от своего столба и подхватила ребёнка, осыпая его поцелуями.