— Твой, Каляи? — спросила она с завистливой нотой в голосе.
— Нет! — сказала Каляи, и её весёлое лицо на мгновение затуманилось. — Муж не хочет меня, он любит только Карыну! — прибавила она просто.
Ятиргин кончил работу и поднялся на ноги, отряхивая от снега свои рукавицы. Тылювия, заметив это, тотчас же вернулась к своему шатру и опять стала хлопотать вокруг костра. Я решил наконец возвратиться к шатру Акомлюки, дававшему мне ночлег. Он уже был приготовлен для входа мужчин. Толстая Виськат, сестра Акомлюки, распластавшись по земле, уже собиралась вползти в полог с лампой в руках. Другие женщины снимали с крючьев огромные чайники и переворачивали горячее мясо в котлах, для того чтобы оно лучше варилось, хватая куски голыми руками и немилосердно обжигаясь. Во всех концах стойбища слышался частый и глухой стук. То мужчины выколачивали свои плечи и ноги роговыми колотушками, приготовляясь войти в домашнее святилище. В полог нельзя внести на одежде ни одной порошинки снега, ибо она превратится в сырость, а чукотский обиход не изобрёл ещё никаких средств для сушения отсыревшей одежды. Волей-неволей и мне приходилось последовать примеру других и полезать в полог.
Через четверть часа все прелести чукотского домашнего комфорта были налицо. Я сидел в углу, сняв с себя всю лишнюю одежду и скорчившись в три погибели для того, чтобы занимать поменьше места. Весь полог от края до края был наполнен полуобнажёнными человеческими телами, которые разгорелись от внезапного перехода от холода к теплу и блестели крупными каплями пота. Из-под входной полы виднелся ряд круглых, гладко остриженных голов, так плотно окутанных тяжёлой меховой драпировкой, что о существовании туловищ сзади можно было только догадываться.
Это были люди, которым не хватило места в пологу и которые не хотели лишиться своей доли в пиршестве. Кавралины и чаунщики с ближайших стойбищ уехали домой, но и без них было довольно гостей. Люди в пологу нажимали друг друга коленями и плечами, принимали самые неудобные и неестественные позы, сохраняемые только благодаря силе взаимного подпирания. Мне было не лучше, чем другим. Широкая спина Акомлюки простиралась пред самым моим лицом, скрывая от меня свет лампы, а другая, не менее увесистая туша, принадлежащая молодому гостю из кавралинов, двоюродному брату Умки, весьма больно притиснула к земле мою левую ногу. В пологу было жарко, как в печи. Резкий запах человеческих испарений так и бросался в голову. Серая оленья шерсть носилась повсюду, прилипала к потным щёкам, назойливо лезла в нос и в рот, примешивалась к каждому глотку чая и к каждому куску пищи. Чаепитие кончилось, не успев начаться. Два вёдерных чайника опустели, а присутствующим насилу досталось по чашке. Женщины опять стали возиться на дворе, а общество старалось сократить время ожидания разговорами. Я кое-как уговорил Акомлюку отодвинуть свою спину и, достав из портфеля записную книжку, принялся заполнять страницу дневника. Чукчи смотрели на мои руки с таким пристальным вниманием, как будто я разыгрывал пред ними на своих десяти пальцах самое удивительное представление.
Етынькэу, сидевший наискось, так низко перегнулся над моими коленями, что его голова задела за ручку пера, мешая мне писать.
— Ого! — сказал он. — Хорошо ты выучился! Словно бег мышиных ног!
— Словно бег водяного червяка! — прибавил кавралин, сидевший рядом со мной.
— Это что! — подхватил красноглазый Амрилькут с торжественным видом. — А ну-ка, Вэип, достань бумагу, где жители! Найди семью Такэ! Посмотрим, всех ли назовёшь?..
И он опять весь затрясся от предвкушаемого наслаждения.
На этот раз никакие отговорки не помогли. Скрепя сердце я достал из портфеля злополучные списки и принялся вычитывать ряд неудобопроизносимых имён, которыми лучше не отягощать этих страниц. Чукчи слушали с молчаливым удивлением, которое каждую минуту возрастало. Етынькэу поочередно смотрел то на мои губы, то на бумагу.
— Где ты их видишь? — спросил он наконец.
— Разве это похоже на людей? Где нос, где глаза, где ноги?
— Ого! — говорил Амрилькут. — Разве один Такэ? Эта тетрадь знает всех жителей. Хороший пастух! Забрал всё стадо к себе и стережёт, не отпуская.
И он указывал на мои списки с таким уверенным видом, как будто ему была в точности известна каждая подробность их содержания. Он уже готовился раскрыть рот, чтобы потребовать перечисления имён другой семьи, но одна из голов, торчавших из-под входной полы, неожиданно помешала ему.
— Мы тебя не знаем и никогда не видели! — сурово заговорила голова, обращаясь ко мне. — Где мог ты увидеть наши имена и имена наших детей?
— Во сне! — отшутился я. — А ты кто такой? — прибавил я с невольным любопытством.
Голова стала ещё мрачнее, и внезапно из-под меховой драпировки выползло массивное туловище и, раздвинув двух ближайших соседей, пододвинулось ко ине.
— Ты смеёшься надо мной! — заговорил мой вопрошатель. — Я — Авжольгин, сын Такэ. Ты только что назвал моё имя, а теперь говоришь так, будто не знаешь меня совсем!..
Действительно, я встретил старого Такэ несколько дней тому назад на соседнем стойбище и из его уст записал имена его домочадцев, но я не имел никакого понятия о том, что прямо предо мной торчит голова его сына.
— Зачем ты записываешь имена маленьких детей? — продолжал Авжольгин. — От этого может быть вред!..
Я хотел начать длинное и утомительное объяснение, но приятели мои, слышавшие его уже несколько раз, не дали мне раскрыть рта.
— Ты чего? — напустились они на вопрошателя. — Разве этот плох? Этот хорош!.. Это не ко вреду! Это для жизни, это для счастья! Русский род желает узнать имена здешних жителей, всех — и женщин и детей… Он хочет узнать, сколько кому нужно посылать товаров: чаю, табаку и тканей!..
Последнее соображение было, впрочем, произведением их собственной изобретательности.
Авжольгин замолчал. Я опять стал перелистывать списки. Митрофан, сидевший у входа, возбудил неожиданный вопрос.
— А что? — спросил он меня. — Тылювию-то как записал: мужчиной или женщиной?..
Я действительно затруднился, какую отметку сделать против имени "превращённой" в графе о поле.
— А ты как думаешь? — обратился я полушутя к Етынькэу за разрешением недоумения.
— Ко! — тотчас же ответил Етынькэу. — Я не знаю!.. Похожа на женщину!..
— А почему у ней усы на верхней губе? — насмешливо возразил Митрофан. — Ты разве не видал?..
— Коккой! — со страхом ответил Етынькэу. — Я не приглядывался. Для меня великий страх смотреть на такое лицо.
— Отчего страх? — беспечно возразил Митрофан, тряхнув головой. — Я не боюсь!
— Не говори! — сказал Етынькэу, понизив голос — Вот моего старшего брата такая сделала хромым.
— Да вы что нас спрашиваете? — задорно сказал Амрилькут. — Хотите знать — спросите у неё самой!..
Я, впрочем, заранее собирался провести эту ночь в шатре Тылювии и счёл эту минуту наиболее удобной для того, чтобы расстаться с хозяевами. Виськат и её сестра, только что втащившие в полог кипящие чайники с чаем, узнав, что я хочу отправиться к Тылювии, стали меня удерживать.
— Зачем ты пойдёшь? — говорили они. — Что пить станешь? У них нет даже чайного котла!..
— Я возьму этот! — сказал я, указывая на небольшой походный чайник, принадлежавший мне.
— Смотри! — сурово сказала Раутына. — Если там повесишь чайник над огнём, назад его не приноси!..
В качестве старухи Раутына была ревностной блюстительницей чистоты домашнего очага, который считается осквернённым, если к нему попадёт какой-нибудь предмет, находившийся в общении с очагом чужой семьи.
Несмотря на предостережение, я подхватил свой чайник и отправился к шатру Ятиргина. Однако у входа я остановился в некотором недоумении. Огонь на очаге был погашен, и обгорелые головни разбросаны вокруг. В наружной половине шатра никого не было. Обитатели уже успели забраться в своё гнездо и теперь ужинали или ложились спать. Вторгнуться к ним без предупреждения не соответствовало даже обычной бесцеремонности полярной жизни. К счастью, голос хозяина вывел меня из затруднения.