Есть в нашем репертуаре такая бестолковая песенка на все случаи жизни: «Там, где обезьяны кушают бананы, где на краю света племя «ням» живет…»
— Не надо, Вова, это серьезно, — тихо сказал Валька. — Ребята, поймите, это ведь так серьезно — наша разлука. Вот мы тут все вместе, и нам все нипочем… Я не представляю, как мы будем врозь. Не представляю…
— Ну мы же в одном отряде! — сказал Витенька Тарантович. — Это здорово! Мы будем видеться. Нас скоро вызовут на сборы…
— А годика через два отпустят в очередной отпуск, — вставил Димка. — Как поется в популярной песне: «…и до грядущего подать рукой».
— Братцы, спуститесь-ка на грешную землю, — призывает Стас. — Ничего особенного не происходит. Просто чудес на свете не бывает. Их нет, и точка. Для каждого в жизни наступает момент, когда надо начинать жить и мыслить самостоятельно. Считайте, что наше время пришло, и тогда все станет на свои места.
Стас, как всегда, прав. Самый серьезный и самый рассудительный человек среди нас. Оказывается, все так просто и понятно, стоит только спуститься с небес. Стас, ты мудр, как Минерва!
А все-таки обидно, что чудес на свете нет.
НАЧАЛО
— Вы на заставу Рогозного? Тогда мигом на пирс — там ваш начальник загружает продовольствие. Шхуна скоро отходит. Спешите, лейтенант! В другой раз такого комфорта не будет. — Замначштаба пожимает мне руку и загадочно улыбается. — Считайте, что вам крупно повезло. Ваша застава хотя и на этом острове, но для нас как обратная сторона Луны…
На скоростях я прощаюсь с ребятами, гордый оттого, что первым отбываю к месту службы, прыгаю на ходу в попутную машину и мчусь в Южный на пирс.
Вечер. Сыплет бус — противный такой, мелкий дождичек. Пирс теряется в сумеречной хляби, точно в тумане. Ни бухты, ни поселка рассмотреть невозможно. Море угадывается лишь по ударам волн в сваи пирса и равномерному вдоху-выдоху, сопровождающему каждый такой удар. Дождь просачивается во все поры плащ-накидки, обволакивает тело сыростью. Уже битый час я торчу здесь в ожидании погрузки. Но не видно ни обещанного замначштаба транспорта, ни самого груза, вообще ничего не видно. Только голый пирс да неизвестно что охраняющий часовой. Все попытки наладить с ним контакт ни к чему не привели: устав караульной службы часовой знает туго.
Стемнело. Со стороны поселка и рыбозавода пробивается слабый, разжиженный свет, где-то неподалеку играет музыка. Наверно, в местном клубе «крутят» танцы.
Одиноко и неуютно. Чувствую себя прескверно. Не при деле. Точно рекламный манекен с витрины столичного военторга, выставленный за ненадобностью под дождь. Нелепей картинки не придумаешь! Нет, совсем не так я представлял свое вступление в должность.
Сплюнув с досады, отхожу к краю скользкого дощатого настила, покореженного колесами и траками, и, отвернувшись от часового, закуриваю. В душе закипает обида.
Сколько проходит времени, не знаю. Вдруг за спиной слышу шаги, и чей-то простуженный голос спрашивает закурить. Оборачиваюсь — передо мной незнакомый офицер невысокого роста, но шире меня в плечах и плотнее. Из-за плохой видимости лица рассмотреть не удается.
— Ого! «Ароматные»! С материка! — уважительно говорит незнакомец, аппетитно затягиваясь сигаретой. — Погодка, а? Черт бы ее побрал! А еще субтропики… Ждем?
— Ждем, — отвечаю с неохотой.
— Кого? — не унимается незнакомец.
— Да тут… капитана одного. Загулял, видно, в поселке. — «Ну и настырный малый, — думаю себе, — катился бы своей дорогой. И так на душе муторно…»
Незнакомец неожиданно умолкает. Потом после паузы говорит:
— Извините, тот капитан, который «загулял в поселке», это я.
Наступает моя очередь сконфуженно помолчать.
— Ну что ж, будем знакомы, — дружелюбно говорит он, будто ничего и не случилось. — Рогозный Николай Павлович. — И первый протягивает руку.
Ох и работнули мы в тот вечер! Никогда в жизни я не трудился с таким азартом и охотой. А бус, туман, промозглый колючий ветер — все эти мелочи бытия мы просто не замечали.
Мой начальник оказался общительным, свойским малым, к тому же человеком дела. Не успел он появиться на пирсе, как сюда невесть откуда сквозь дождь и туман потянулись машины, груженные всякой всячиной — картошкой, кирпичом, стеклом, соляром, — а со стороны бухты неслышно вынырнула и стала швартоваться у стенки какая-то посудина, видно, та самая шхуна, которую в штабе называли счастливой оказией. И все вокруг вдруг ожило, задвигалось, заспорилось, подчиненное твердой воле Рогозного, хотя тот и не руководил в обычном понимании, а, сбросив с себя плащ-накидку и портупею, сам вкалывал наравне со всеми. Лихо взметнув на плечи мешок с картошкой, он азартно выкладывал: