Все шло хорошо. Но меня не на шутку стали тревожить дела Беседина, которые мы, пребывая два последних дня под крылышком благосклонной фортуны, как-то выпустили из вида. Вот и сегодня ни утренняя, ни дневная связь не принесла для него утешительных известий, и я видел, как помрачнело и без того грустное его лицо, как он еще больше замкнулся в себе, сторонясь наших шуток и наших разговоров. Но чем мы могли помочь ему? Чем? Или ей в такой космически далекой отсюда Астрахани? И все-таки грустно было сознавать, как легко в общей радости забывались чьи-то личные невзгоды…
На отдых мы встали раньше обычного. Пройдено было немало, и следовало хорошенько отдохнуть перед последним, решающим броском к океану. А что он будет последним, никто из нас уже не сомневался. По всему чувствовалась близость большой реки, да и карта говорила о том же. Похоже было, что «астаховская» тропа все же состоится. Только «астаховская» ли? Может, медвежья?
Устроились мы в этот раз не в распадке, как обычно, а в сухом хвойном лесу. Правда, распадок был рядом, но не захотелось снова окунаться в сырость. Разложили все те же три костра треугольником, приготовили ужин и в назначенное время точно вышли на связь с «Керчью». Не сумев справиться с волнением, Беседин отошел от рации и стал расхаживать в сторонке, потрескивая сучьями. Повторив несколько раз позывные, Дамин настроился на волну, и майор Хобока голосом Левитана, торжественно чеканя слова, зачитал радиограмму… У Беседина родился сын! Дамин крутанул громкость на полную катушку, и последние слова нашего начальника гулко разнеслись по всему лесу. А потом мы дружно грянули «Ура!», схватили новоиспеченного папашу в охапку и стали подбрасывать в воздух.
Угомонившись наконец, мы расселись вокруг костра и вскрыли по этому торжественному случаю по банке сгущенки. Шутливо чокнулись ими — за счастливого отца семейства!
— Это у вас второй, если не ошибаюсь? — спросил я у Беседина.
— Да, товарищ лейтенант, второй. Везет мне на парней.
Как-то непривычно было смотреть на улыбающегося Беседина — совсем другой человек. И симпатичный, и моложе, и даже трехдневная борода была к лицу.
— А с какого ты года? — спросил Макаренко.
— Да я дважды отсрочку имел, — снова улыбнулся Беседин. — А вообще молодой — двадцать один пока.
— Далеко пойдешь! — заметил Дамин, потягивая сгущенку из банки. — Что касается меня, то я, братцы, не женюсь лет до тридцати.
— Ну да! — усмехнулся Макаренко.
— Абсолютно точно. Погуляю вволю, чтоб без пеленок, без распашонок. А потом выберу себе такую, какую сам захочу. Не торопясь…
— Да кто за тебя пойдет? Тоже мне Ромео! — уже серьезно оборвал его Макаренко. — Погляди на себя!
Дамина это нисколько не смутило.
— Аристотель, между прочим, был такой знаменитый философ, шепелявил, имел тощие ноги, маленькие глазки и выделялся своими нелепыми нарядами, а у женщин пользовался большим успехом!
— Но ты же не Аристотель! Ты Дамин…
Спор грозил затянуться надолго, и я прекратил его волевым порядком: пора было устраиваться на ночлег.
Макаренко снова собрал остатки ужина и отнес их в сторонку в кусты, очевидно, для Гриши. Потом мы раскинули дежурство и стали укладываться.
Среди ночи, как по тревоге, нас подняла на ноги раскатистая автоматная очередь.
— Кто стрелял? — крикнул я.
Вопрос был более чем нелепый. И без того было ясно, что стрелял Дамин, дежуривший во второй смене после Макаренко. Мы молча смотрели на него и ждали объяснений случившемуся.
— Он был совсем рядом… вон у того дерева… Он шел прямо на нас… — заикаясь и путаясь, произнес наконец он.
— Врешь! — Макаренко вырвал из его рук оружие. — Врешь! Медведь никогда не пойдет на огонь. Первым не пойдет… если не раненый. Ты просто струсил, Дамин!
Потом мы в каком-то странном оцепенении сидели у костра и ждали рассвета. Ночной ветер гулял по кронам могучих деревьев и сыпал на нас хвоей. Где-то поблизости постанывала искалеченная осенним буреломом пихта. Мы молчали и избегали смотреть друг на друга, будто каждый нес на себе тяжкую вину за то, что случилось. И было почти физическое ощущение этой тяжести.