Я беру у старшины самодельный, сработанный Шарамком из жести рупор и выхожу из траншеи на край обрывистого берега. В руках у меня бумажка с двумя десятками самых ходовых японских выражений.
— Аната ва Сорэн рёкай ни хаиттэ иру то но дэс (Вы находитесь в территориальных водах СССР), — громко говорю я по-японски. — Я, офицер пограничных войск Советского Союза, требую, чтобы вы немедленно покинули наши воды…
В ответ на мой «ультиматум» на шхуне врубили наружную трансляцию на полную катушку — зазвучал какой-то залихватский джаз-банд.
Это уже было слишком. На наших глазах вершилась сейчас самая великая для нас, пограничников, несправедливость — нарушалась граница. Дерзко, нахально, с издевкой. Уповая на безнаказанность. В наших пограничных инструкциях на этот счет имеются четкие требования: против рыболовецких судов оружия не применять и никаких насильственных действий не производить. Доложить и ждать, вести наблюдение. Видно, сендо с «Юсе-мару» неплохо их знает. Но тогда как же быть с тем пунктом, где сказано, что граница СССР священна и неприкосновенна? Ведь он стоит в тех же инструкциях самым первым, и даже тем, кто на границе без году неделя, дважды объяснять его не надо — знают назубок. Как тут быть мне, замполиту, первейшая обязанность которого — крепкий моральный дух заставы?
Решение приходит само собой. Оно не оформилось четко в моем мозгу, но я уже знал, что́ мне следует делать. На этот раз я не стал мысленно взвешивать, как поступил бы на моем месте кто-либо из ребят. Гораздо важнее для меня сейчас было то, как поступлю в этой ситуации я сам. Каким-то непостижимым образом я вдруг почувствовал: то, что меня мучило и угнетало в последнее время — тоска, сомнения, безволие, — активно искало выхода и жаждало вылиться в действие сильное, решительное и дерзкое, способное одним махом перечеркнуть все. И я понял: эта минута настала.
Возвращаюсь в траншею.
— Пулеметному расчету — боевая задача! — командую я и тут же замечаю, что место первого номера у пулемета пустует. Я обвожу взглядом траншею и вижу обращенные ко мне лица моих подчиненных.
На какое-то мгновение наступает неловкая пауза, смысл которой понятен только нам четверым — Машонову, Попову, Ульямише и мне. Ниже всех склоняется лицо Машонова, он отводит взгляд.
— Машонов, к пулемету! Вы что, забыли свое место? — Я вижу, как радостью и благодарностью вспыхивают его глаза: в него снова поверили, ему доверяют. Я знаю, теперь уж никакая на свете сила не оторвет его от пулемета.
Коротко объясняю задачу расчету: прикрыть меня огнем, огонь открывать только в крайнем случае, но прежде — предупредительная очередь вверх…
Выбираясь из траншеи, я чувствую на себе ободряющие взгляды моих ребят. Они еще не поняли моего дерзкого замысла, но в их молчаливом одобрении я черпаю уверенность. Вместе с Малецким я спускаюсь к берегу. Вытаскиваю из карманов документы, письма, снимаю портупею, фуражку, сапоги. Нет, черта с два! Я лицо официальное и должен быть в полной форме — фуражку и сапоги надеваю снова. Старшина недоуменно поглядывает на меня, но перечить не решается. Я решительно вхожу в воду…
До шхуны меньше кабельтова. Для приличного пловца, а я в таковых себя числю, пара пустяков. Плыву легко, не напрягаясь. Волнения, как ни странно, нет. Есть уверенность и ощущение правоты. План мой прост и, как мне кажется, неуязвим. Весь расчет сводится к тому, что они дрогнут и уйдут. Ну а если не дрогнут и мне будет что-то угрожать, это уже прецедент. И тогда у моих ребят там, на берегу, руки будут развязаны. Это черт знает, что я придумал!
Над бухтой продолжает греметь музыка. Здесь, над поверхностью воды, она еще громче. Постепенно сближаюсь. Небольшая боковая зыбь, а вообще море спокойное, шхуна почти неподвижна. Я уже вижу ее борт — облупившийся и обшарпанный выше ватерлинии. Неожиданно наступает тишина. Догадываюсь — на шхуне вырубили трансляцию. Потом там загалдели, послышались две-три отрывистые команды. Заработала лебедка, поползла вверх якорная цепь. «Ага, зашевелились! — Меня распирала радость. — Дрогнули!» Шхуна уже почти рядом. На какое-то мгновение мелькает в глубине тесной рубки немолодое лицо сендо, его прищуренные глаза. И почти тут же дробный, отрывистый звук запущенного двигателя вновь взрывает тишину. Не разворачиваясь, «Юсе-мару» кормой начинает пятиться из бухты. Наш берег взрывается дружным громовым «ура». Я поворачиваю голову и вижу своих — они выскочили из траншеи и стремительно спускались к берегу, в воздух летели зеленые фуражки. И я чувствую, как у меня предательски начинают слезиться глаза…