Сирил, довольно смазливый мальчик с чёрными густыми ресницами и румяными щеками, вечно ходил потный. А ещё он отличался нахальством и бесцеремонностью, вёл себя, как породистый щенок, который думает, что он уже ровня папе-ньюфаундленду, хотя до папы ему далеко. Он носил форменный галстук своей частной гимназии, синий в красную полоску, но галстук этот был вечно скособочен и завязан каким-то путаным-перепутанным узлом, а рубашка вылезала из коротких серых штанов.
Декламируя Киплинга, Сирил стискивал спинку кресла и раскачивал его взад-вперёд. Он набирал в лёгкие как можно больше воздуха, ерошил свои кудрявые чёрные волосы, убирая с лица хохолок, запрокидывал голову и начинал, глядя вверх, точно считывал стихотворение с потолка:
— Сирил, не начинай вторую строку с «когда», — напоминала ему тётя Кармен. — Не «Когда повсюду», а «Пусть всюду только…» И конец другой: «только паника и страх».
Он запнулся.
— Сирил, слова на потолке не написаны, — сказала тётя Кармен. — Смотри на слушателей. И руками не размахивай. Жестикулировать можно одной рукой — выразительно, с достоинством, как сделал бы сам Киплинг. Представь Редьярда Киплинга в тропическом шлеме, в джунглях Индии, представь, как он говорит с местными жителями, с пенджабцами! И не сутулься, Сирил. За господином Киплингом этого не водилось. Ну, начинай заново.
Делая математику, я вполуха слушал, как Сирил борется со знакомыми мне словами и строками. В окно лился предвечерний свет, в его лучах кружили пылинки. Где-то в этом доме находятся мои поезда. Как же хочется их увидеть! Где они могут быть? Вероятно, в комнате Сирила — только где она, эта комната? Мне так отчаянно захотелось увидеть мои поезда, что, пробормотав «извините, мне надо выйти», я оставил тетрадь и учебник на столе и, выскочив из гостиной, сначала устремился под лестницу — к туалету. Я открыл дверь и закрыл её погромче, с хлопком, чтобы услышала тётя Кармен. Пусть знает, что я в туалете. Всё равно они с Сирилом будут биться над первой строфой ещё добрых двадцать минут.
Бесшумно, по-кошачьи, я шмыгнул вверх по лестнице и быстренько заглянул во все спальни. Комната Сирила оказалась в самом конце коридора. Осторожно, стараясь, чтобы не скрипнули петли, я открыл огромную, высотой метра три, а то и больше, дверь красного дерева. На стене красовалось тёмно-красное знамя Гарвардского университета. На кровати валялись футбольные и бейсбольные мячи, пластинки для фонографа и шлем с буквой «Г» на боку. Возле кровати — ещё одна куча: какие-то мечи, шпаги, бейсбольные рукавицы, лук и стрелы. На стуле — бейсбольная маска с решёткой для глаз, нагрудник, налокотники и наколенники. На батарее, под ковбойской шляпой, — две теннисные ракетки. У Сирила имелся даже набор из шести игрушечных пистолетов и ружей с чеканкой и красными драгоценными камнями на хромированных рукоятках. Спутанные портупеи и ремни с кобурами висели на спинке кровати вместе с игрушечными патронташами. Ещё повсюду валялись грязные носки. А поездов не было. Ни намёка. Ни фигурки пассажира, ни шлагбаума, ни семафора.
Я уже собрался бежать вниз, как вдруг заметил на кровати открытую тетрадку. По литературе? Да, похоже. Так, тут отчёт о прочитанных книгах. Ничего себе! У меня даже во рту пересохло от удивления. Сирил Петтишанкс, будущий студент Гарварда и наследник банкира, получил ПАРУ! Отчёт за прочитанное в пятом классе ему не зачли! А почерк-то, почерк! Не лучше, чем у первоклассника.
«Не жалейте себя, юноша», — написал на полях, около оценки, его учитель. У меня даже мурашки по всему телу побежали. Ну и ну! Остается только ждать, когда он провалит всё остальное.
В следующий понедельник Сирил утоп в стихотворении Киплинга, как в болоте. Особенно плохо ему давалась строфа про триумфы, которая была на самом деле очень красивой: