Я не знаю у Коржавина иных стихов, в которых он бы так выговорился.
Человек с таким духовным инстинктом домостроительства не мог не начать строить дом в себе. (Совсем не прямой аналогии ради напомню, что писал Ю. М. Лотман о «домостроительстве» Пушкина: «История проходит через Дом человека, через его частную жизнь…Дом, родное гнездо получает для Пушкина особенно глубокий смысл. Это святилище человеческого достоинства и звено в цепи исторической жизни. Это крепость и опора в борьбе с булгариными…») Вот и наш Коржавин строил свой Дом — строил тогда, когда надежды на реальный дом с крышей и кубатурой не было, так что даже временное ссыльное жильё торопилось притвориться Домом. При всей ясности сознания: «Стопка книг… Свет от лампы… / Чисто… Вот сегодняшний мой уют. / Я могу от осеннего свиста / ненадолго укрыться тут».
Но то, во что почти и не верилось, пришло, стало реальностью; от счастливой любви до своей квартиры. Биография (упираю на это слово) начала входить в колею, вошла, и стихотворение 1967 года с объясняющим названием «Новоселье» говорит наконец о счастье, проснувшись, видеть из окон своей новостройки как символ полной и окончательной устойчивости деревенские дома, пока ещё не снесённые бульдозером…
Минуту! Пока ещё не?.. Так устойчивости или наоборот?
Да. Судьба сопротивляется столь удачно складывающейся биографии. С удивительной неотвратимостью счастливая лёгкость этого стихотворения, словно стыдящаяся себя самой, будет брюзгливо опровергнута другими стихами — даже не соседствующими, а являющимися второй частью диптиха «Новоселье». Сказал бы: будто сочинёнными другим человеком, — если бы особенностью именно этого человека не было совмещать мечту об устойчивости с постоянным её отторжением.
(Между прочим: неожиданное самоощущение как бы исконно деревенского жителя, занесённого в пугающий вавилон одиночеств.)
«Дверь в пространство»… Предчувствие надвигающейся эмиграции? Ужас новой бездомности? Новой — или всегдашней?
Как бы то ни было, само пространство родит не воздух, а удушье.
Страх — и стыд. Когда даже жильё, наконец обретённое, будит чувство вины, неважно что безвинной:
Год, как нельзя не понять, 1968-й, но ведь и много, много раньше, в юношеском, чуть ли не самом зацитированном его стихотворении Коржавин, тоскуя, что «никто нас не вызовет на Сенатскую площадь», что «настоящие женщины не поедут за нами», страшился как раз исторической бездомности. Болел болезнью — и боязнью — отщепенства, на него-то всё время напарываясь. Чуть не напрашиваясь.
Рядом с теми, знаменитейшими стихами — и то самое «хотелось быть врагом», и про мерзавца, укрывшегося за красным знаменем, «а трогать нам эти знамёна — нельзя», и т. д. и т. п., — всё то, что по тогдашнему времени вполне безошибочно определялось как антисоветчина. Анти… Но тоска — или предчувствие зрелой тоски, которая поведёт за собой коржавинскую судьбу, круша его наладившуюся биографию, — то, что выше героического «анти». Во всяком случае — вне, И что означает? Не знаю. Может, трансформацию великорусской мечты об «убёге» в поисках правды-истины Муравии иль Белогорья, может, еврейскую бездомовность, может, то и другое вместе, — но даже сама эмиграция Коржавина всем этим была подготовлена и решена.
Он уезжал без надежды обрести пресловутую устойчивость, и строчки: «Но умер там и не воскресну здесь» появились, когда он толком не успел не то что обжиться, но оглядеться. Без надежды — и со всегда готовым чувством вины.