Сопровождавший митрополита Серафима диакон П. Иванов рассказывал: «Солдаты, увидя своего архипастыря с крестом в руках к ним грядущего, начали креститься, а иные стали и прикладываться. Первосвятитель у первой шеренги остановился и, подняв крест, говорил им велегласно:
«Воины, успокойтесь... вы против Бога, церкви и отечества поступили. Константин Павлович письменно и словесно трикраты отрекся от российской короны, и он ранее нас присягнул на верность брату своему Николаю Павловичу, который добровольно и законно восходит на престол... Синод, Сенат и народ присягнули; вы только одни резнули восстать против сего. Вот вам Бог свидетель, что есть истина, и что я, как первосвятитель церкви, умаливаю вас оной, успокойтесь, присягните... »
Между тем предводители возмущения, издеваясь над священным его саном, кричали, что »законный их Царь — Константин; что Он в оковах близ столицы; что это дело не духовное, и если архиерей может присягать по два раза на неделе, то такое клятвопреступление им не пример; что им надо не попа, а Михаила Павловича; наконец, велели бить в барабаны, чтобы заглушить его речь, и грозились по нему стрелять: над головою митрополита уже скрестились шпаги и штыки» (Цит. по : М.А. Корф).
К митрополиту Серафиму вышел Михаил Кюхельбекер, моряк и лютеранин, он не знал высоких титулов православного смирения и потому сказал просто, но с убеждением: «Отойдите, батюшка, не ваше дело вмешиваться в эти дела».
Митрополит был вынужден поспешно удалиться к забору Исаакиевской церкви, откуда все они возвратились во дворец в простых извощичьих санях.
Привлеченные любопытством иностранные представители собрались на Адмиралтейском бульваре. Они уполномочили ганноверского посланника генерала Дёрнберга попросить у императора позволения присоединиться к его свите с тем, чтобы их присутствие послужило доказательством законности его восшествия на престол. Император поручил Дёрнбергу поблагодарить дипломатический корпус за его добрую волю и передать им, что это «дело семейное и впутывать в него Европу нет никаких оснований». Этот ответ доставил удовольствие русским и в первый раз дал иностранным представителям возможность оценить характер нового государя.
Наступило уже три часа и сильно смеркалось; погода, из довольно сырой, начала переходить в холодную. Мятежники на Сенатской площади были в видимой нерешимости, что предпринять, но упорно стояли на занятом ими месте, шумя и крича еще более прежнего, и хотя большая часть солдат в их рядах стреляла вверх, однако пули ранили многих в Конной гвардии, находившейся ближе прочих войск к их огню. Надежда подействовать увещаниями и снисхождением исчезла.
На площадь попробовал въехать сам император; он желал осмотреть расположение мятежных войск нельзя ли будет окружить их и принудить таким образом к сдаче без кровопролития. Но едва он показался, как по нем сделали целый залп. «...Пули, — пишет он, — просвистали мне чрез голову и, к счастью, никого из нас не ранило. Рабочие Исаакиевского собора из-за заборов начали кидать в нас поленьями. Надо было решиться положить сему скорый конец...»
Решено тогда было атаковать мятежников конницей, но и эти меры не имели успеха. В.И. Штейнгель пишет: «Генерал Орлов с полною неустрашимостью дважды пускался со своими конногвардейцами в атаку, но пелотонный огонь опрокидывал нападения. Не победя каре, он, однако ж, завоевал этим целое фиктивное графство. Государь, передвигая медленно свои колонны, находился уже ближе середины Адмиралтейства. На северо-восточном углу Адмиралтейского бульвара появилась ultima ratio [последний довод] — орудия гвардейской артиллерии».
Николай Павлович надеялся, что мятежники устрашатся таких приготовлений и сдадутся, не видя себе иного спасения. Но они оставались тверды; крик продолжался еще упорнее.
Наконец, государь послал генерал-майора Сухозанета объявить им, что ежели сейчас не положат оружия, то велит стрелять. Сухозанет подъехал к каре и кричал, чтобы положили ружье, иначе будет стрелять картечью. В него самого прицелились ружьем, но из каре послышался презрительно-повелительный голос: «Не троньте этого... он не стоит пули».
Генерал Сухозанет подъехал к каре и кричал, чтобы положили ружье, иначе будет стрелять картечью. В него самого прицелились ружьем, но из каре послышался презрительно-повелительный голос: «Не троньте этого... он не стоит пули».