«Ваше Величество! — докладывал возвратившийся под шум унизительных восклицаний генерал, — сумасбродные кричат: конституция!»
Тогда не видя иного способа, государь скомандовал: «пали!
«Первая пушка грянула, — пишет Николай Бестужев, — картечь рассыпалась; одни пули ударили в мостовую и подняли рикошетами снег и пыль столбами, другие вырвали несколько рядов из фрунта, третьи с визгом пронеслись над головами и нашли своих жертв в народе, лепившемся между колонн сенатского дома и на крышах соседних домов. Разбитые оконницы зазвенели, падая на землю, но люди, слетевшие вслед за ними, растянулись безмолвно и недвижимо. С первого выстрела семь человек около меня упали: я не слышал ни одного вздоха, не приметил ни одного судорожного движения — столь жестоко поражала картечь на этом расстоянии. Совершенная тишина царствовала между живыми и мертвыми. Другой и третий выстрелы повалили кучу солдат и черни, которая толпами собралась около нашего места. Я стоял точно в том же положении, смотрел печально в глаза смерти и ждал рокового удара; в эту минуту существование было так горько, что гибель казалась мне благополучием. Однако судьбе угодно было иначе.
С пятым или шестым выстрелом колонна дрогнула, и — когда я оглянулся — между мною и бегущими была уже целая площадь и сотни скошенных картечью жертв свободы. Я должен был следовать общему движению и с каким-то мертвым чувством в душе пробирался между убитых; тут не было ни движения, ни крика, ни стенания, только в промежутках выстрелов можно было слышать, как кипящая кровь струилась по мостовой, растопляя снег, потом сама, алея, замерзала.
За нами двинули эскадрон конной гвардии, и, когда при входе в узкую Галерную улицу бегущие столпились вместе, я достиг до лейб-гренадеров, следовавших сзади, и сошелся с братом Александром; здесь мы остановили несколько десятков человек, чтобы в случае натиска конницы сделать отпор и защитить отступление, но император предпочел продолжать стрельбу по длинной и узкой улице.
Картечи догоняли лучше, нежели лошади, и составленный нами взвод рассеялся. Мертвые тела солдат и народа валялись и валились на каждом шагу; солдаты забегали в домы, стучались в ворота, старались спрятаться между выступами цоколей, но картечи прыгали от стены в стену и не щадили ни одного закоулка. Таким образом толпы достигли до первого перекрестка и здесь были встречены новым огнем Павловского гренадерского полка».
Измена всегда робка. Заговорщики, забыв все тщеславные замыслы и думая единственно о спасении жизни, обратились в бегство; нижние чины, отовсюду стесненные, покинутые возбуждавшими их зачинщиками, может быть, и внезапно образумленные побегом последних, не могли держаться одни; они также быстро рассыпались по разным направлениям: по Галерной, где стояли роты Павловского полка, по Английской набережной; одни кидались через загородки на Неву, где падали в глубокий снег; другие старались достигнуть берега Крюкова канала или укрывались на дворах, в погребах, в подвалах... На Сенатской площади, за миг перед тем кипевшей буйной толпой, не осталось никого — кроме тех, которые не могли уже более встать; но их было мало: картечь на таком близком расстоянии или рассыпалась вверх, или, отразившись от земли также вверх, не была смертоносна; она оставила только много пятен на стенах здания Сената и ближайших к нему домов. После трех выстрелов артиллерия, по приказанию Государя, взялась на передки и двинулась к памятнику Петра Великого.
«Михаил Бестужев с частью колон спустился на Неву и начал строить колонну, намереваясь идти по льду к Петропавловской крепости и занять ее. Но орудия, поставленные на Исаакиевском мосту, стали поражать ядрами этих людей; вдруг среди них раздался крик: тонем! Лед не выдержал, и внезапно образовалась полынья. Уцелевшие солдаты бросились к берегу на Васильевский остров; всякая возможность дальнейшего сопротивления исчезла» (Цит. по : Н.К. Шильдер).
Государь приказал прекратить огонь. Все было кончено. Участь дня была решена, и мятеж прекращен. Войска были оставлены на Галерной, Сенатской и Адмиралтейской площадях. Император возвратился в Зимний дворец.
«Божиею милостию, — писал официальный историк государя барон М.А. Корф, — имели свой полный смысл в Императорском титуле Николая I. Он прямо из рук Всевышнего принял свою корону и, раз приняв ее, мужественно отстоял дар Божий в ту роковую минуту, когда враждебная сила покушалась на ее похищение. Данное Богом, Богом и сохранилось».