Тут Николай Павлович, не сводя с моих глаз пристального взора, взял меня под руку и стал водить из угла в угол залы.
— «Послушайте», начал он, понизив голос, «послушайте, вы играете в крупную и ставите «ва-банк. Заметьте, что я не напоминаю вам о присяге, которую вы дали на верность вашему Государю и вашему отечеству; это дело вашей совести пред Богом. Но вы должны были не забывать, что вы дали под-пис-ку, что не вступите ни в какое тайное общество. Такими вещами шутить нельзя. Вы не могли не заметить, что я вас всегда отличал: вы служили при жене», и т. д. и т. д.
Государь не задавал уже мне вопросов, а непрерывно говорил один, тоном, где слышались не то упрек, не то сожаление.
Между прочим он сказал: «Вы помните прошлогодний лагерь; вы помните что раз было во время развода... Видите, как я с вами откровенен. Платите и вы мне тем же; с тех пор вы у меня были на особом отличном счету». Эти слова меня озадачили: я никак не мог понять, на какое такое особенное обстоятельство намекает Николай Павлович. За тем он еще продолжал; но что далее говорил, того не припомню, как потому, что речь эта велась довольно долго, так и по той причине, что был заинтересован загадочным намеком на лагерный развод. Наконец, не слыша никакого с моей стороны отзыва, Государь видимо терял терпение, и когда мы дошли до того места, с которого начали ходить и где Мартынов все это время стоял на вытяжку. Государь остановился и, повернув меня лицом к себе, «Ну», сказал он, «теперь вы на меня не пеняйте: я для вас сделал все что мог сделать... Так вы не хотите признаться? Смотрите мне прямо в глаза! Так вы не хотите признаться? В последний раз вас спрашиваю: кому вы дали слово?»
— Ваше Величество, я не знаю за собой никакой вины.
— «Поймите, в последний раз вас спрашиваю: никому слова не давали?»
— Никому, произнес я решительно.
— «И вы скажете, что вы не дали слова Свистунову?»
— Н-н-е-т.
— «И вы это говорите, как благородный офицер?»
Я совершенно растерялся. Я не мог двинуть языком...
— «Видите, Павел Петрович», гневно сказал Государь, указывая на меня Мартынову. «Вы не верили, вы его защищали — вот вам!!.. . Посадите его в отдельную комнату».
Из воспоминаний Н.;И.;Лорера:
«Меня привезли на главную гауптвахту в Зимнем дворце. На столе догорала свеча, на диване спал арестованный офицер, не из наших… Он очень вздыхал и стонал.
Сколько раз, служа в гвардии, стаивал я здесь в карауле с моею ротою. Те же зелененькие стены, то же кресло и так же дремлет на них караульный офицер, в шарфе и с застегнутыми чешуями. Вскоре караульный офицер, выходивший при моем появлении, вернулся с 8 рядовыми в серых мундирах, с саблями наголо, и вся эта команда меня обступила… Я глядел с удивлением на эти маневры, когда караульный офицер Преображенского полка обратился ко мне с словами:
Позвольте вас обыскать», и я ему отдал табакерку, маленький медальон моей любимой сестры и, кажется, 25 руб. мелочи, т.;е. все, что при мне было. В это время вбежал фельдъегерь, небольшого роста, рыжий, и, запыхавшись, возгласил:
«Пожалуйте арестанта к государю императору». Я хотел следовать за ним, но, видя, что меня собираются конвоировать эти 8 серых стражей, остановился я сказал караульному офицеру, что «покуда я еще майор русской службы и ношу мундир, который носит с честию вся армия, а не преступник, осужденный законом, и с конвоем я не сделаю шагу добровольно». Капитан извинялся тем, что здесь такой порядок.
— Вольно же вам из дворца сделать съезжую,;—;сказал я в негодовании.;—;Кто дежурный генерал-адъютант?
— Левашов.
— Потрудитесь послать кого-нибудь, хоть г. фельдъегеря, просить генерала дозволить мне предстать пред государя без конвоя.
Вскоре посланный вернулся с дозволением, и я пошел с ним в Эрмитаж, освещенный, как на бал.
За столом сидел Левашов. При моем входе он встал, и мы раскланялись. Генерал мне сделал замечание, почему я не хотел покориться общим порядкам караульного дома. Я повторил мои резоны и прибавил, что и отсюда не иначе выйду как один, покуда не буду осужден законом… Левашов улыбнулся и закрутил свой ус. Я знал его, когда он командовал лейб-гусарским полком: это был всегда один из блестящих офицеров л считался одним из лучших ездоков гвардии. Генерал меня узнал и прибавил в конце нашего разговора: «Я знал нас за отличного офицера, и вы могли бы быть полезным отечеству, а теперь только жалею, что нахожу вас в этом неприятном положении. Чернышев вами недоволен и жаловался государю на ваше не чистосердечное признание. Потрудитесь обождать прихода его величества здесь, за ширмами»,— и с этим словом он действительно указал мне одни ширмы, поставленные в углу. Я нашел там кресло, присел и мысленно стал готовиться, чтобы суметь отвечать государю прилично, но с чувством собственного достоинства. Оправдываться я не хотел, да и не для чего… Недолго продолжались мои приготовления, послышался шум, и Левашов, заглянув ко мне за ширмы, просил меня пожаловать. С другого конца длинной залы шел государь в измайловском сюртуке, застегнутом на все крючки и пуговицы. Лицо его было бледно, волосы взъерошены… Никогда не удавалось мне его видеть таким безобразным.