<...>
Приезд сего последнего (Якубовича) в Петербург, его разговоры, объявленный им умысел сильно действовали на тогдашнего начальника Северной думы Рылеева; им, как утверждает Александр Бестужев, воспламенена тлевшаяся искра; хотя и до того Рылеев полагал, что Общество приступит к началу при кончине императора Александра, или прежде, если будет в состоянии: но тогда уже, может быть по известиям с юга, стал намекать о возможности начать в майе 1826 года, даже и скорее: «Вот увидишь, когда возвратится государь (из Таганрога), мы что-нибудь предпримем». Сии слова сказаны им в ответ на вопрос Пущина «Что они делают?», привезенный из Москвы в сентябре новым членом бароном Штейнгелем, которого побудило к ним присоединиться (как он сам искренно объявляет) между прочим и страдание неудовлетворенного честолюбия, досада видеть себя забытым, заброшенным. Ему, как одному из менее ослепленных, Рылеев говорил: «Во 2-й армии хотят демократии, но это вздор, невозможное дело, мы желаем монархии ограниченной». Но он же и почти в то же время восклицал при Батенкове, что в монархиях не бывает великих характеров, что в Америке только знают хорошее правление, а Европа вся и самая Англия в рабстве, что Россия подаст пример освобождения, когда же (сие показывает Александр Бестужев) представился вопрос, как быть, если император не согласится на условия и можно ли, помня пример Испании, полагаться на вынужденное согласие? То он (Рылеев) сказал: «Южные отвергают монархию, их мнение принято и здесь, они же берутся извести государя при случае». Александр Бестужев показывает также, что Рылеев и Оболенский, вероятно, вследствие южных инстигаций упоминали и о погублении всей императорской фамилии.
<...>
Рылеев не во всем сознается, уверяет, что и не знал точно о намерении Южного общества погубить государя императора Александра и все августейшее семейство его, что хотя предпочитал всем другим образ правления Североамериканской республики, однако же желал в России и, разделив ее на области, подобные Американским штатам, оставить на время формы монархии, что, впрочем, считал свое общество вправе только разрушить существующий порядок, а не вводить новый без согласия депутатов (против сей мысли очень восставал Пестель), наконец, что когда спросили: «Что делать, если государь не согласится на их условия —то он, Рылеев, сказал: «Не вывезти ли за границу» Что к сему мнению пристали Трубецкой, Никита и Матвей Муравьевы, Оболенский и Николай Тургенев и что для сего ему от Думы велено приготовлять кронштадтский флот чрез надежных офицеров. Исполняя сие поручение, Рылеев говорил с Торсоном и на слова его, что это средство опасно, что лучше императорскую фамилию оставить даже во дворце, лишь под присмотром, отвечал: «Нет, в Петербурге нельзя, а разве в Шлиссельбурге и на случай возмущения мы имеем пример то, что сделано в бунте Мировича.
Известие, поразившее скорбию сердца всех добрых россиян и всех благомыслящих людей в Европе, произвело на злоумышленников иное впечатление, но не радостное, ибо случай, коим они думали воспользоваться для начатия мятежей, лишь только снова доказал их бессилие. Они в одно время (27 ноября) узнали о кончине в бозе почившего императора, о Манифесте, коим его величество назначал преемника державы, и о присяге, уже данной государю цесаревичу всеми жителями столицы. В своих совещаниях они не скрывали терзавшей их досады. Батенков говорил двум Бестужевым (Александру и Николаю): «Потерян случай, которому подобного не будет в целом 50 лет: если в Государственном совете были головы, то ныне Россия присягнула бы вместе и новому государю, и новым законам. Теперь все для нас пропало невозвратно.
<...>
Директоры Северного тайного общества: Рылеев, князья Трубецкой, Оболенский и ближайшие их советники недолго останавливались на мысли разрушить оное навсегда или на время, до них дошел слух, что государь цесаревич тверд в намерении не принимать короны, и сия весть возбудила в заговорщиках новую надежду: обмануть часть войск и народ уверить, что великий князь Константин Павлович не отказался от престола и, возмутив их под сим предлогом, воспользоваться смятением для испровержения порядка и правительства. «Чтобы прекратить несогласия в мнениях, — говорит Рылеев, — положили мы (он, Оболенский, Александр Бестужев и Каховский, за себя и всех принадлежащих к их отраслям: назначить князя Трубецкого полновластным начальником или диктатором, хотя сие название иным (Александру Бестужеву) казалось смешною игрушкою. С тех пор он один делал распоряжения. Но князь Трубецкой утверждает, что истинным распорядителем всего был Рылеев, что он управлял всеми намерениями и действиями, только употребляя имя мнимого диктатора, Трубецкой однако же действовал с своей стороны. 8 декабря он советовался с Батенковым о средствах для замышляемой революции и для будущего образования государства, они одобрили следующий, составленный Батенковым план, если можно так назвать предположения без связи, без основания, несогласные ни с состоянием России, ни с здравыми понятиями о составе политических обществ. Воспользоваться случаем, чтобы: