В шуме сих разговоров, прений, восклицаний слышны были слова и ужасные предложения, говорили, но, как утверждают, лишь мимоходом о погублении всей августейшей фамилии вашей, а покушения на священную вашу жизнь требовали как необходимости князь Оболенской, Александр Бестужев и, наконец, сам князь Трубецкой, их диктатор, сей последний полагал, что надобно оставить великого князя Александра Николаевича и провозгласить его императором. Трубецкой не совершенно в том признается, но и не запирается, утверждая, что не может самому себе дать ясного отчета в тогдашних поступках своих и речах: «Ибо он был как в беспамятстве, и потому не смеет извета соумышленников своих назвать клеветою. Якубович вызывал бросить жребий, кому из пяти (их в сию минуту столько было в комнате) умертвить ваше величество: видя, что все молчат, он сказал: «Впрочем я за это не возьмусь, у меня доброе сердце, я хотел мстить, но хладнокровно убийцей быть не могу»88. Некоторые члены советовали удовольствоваться арестованием вашего величества и всей августейшей фамилии вашей; Штейнгель ставил в пример Шведскую революцию 1809 года; Рылеев кончил спор словами: «Обстоятельства покажут, что делать должно», но просил достать карту Петербурга и план Зимнего дворца, на что Александр Бестужев отвечал со смехом: «Царская фамилия не иголка, не спрячется, когда дело дойдет до ареста»89. Они уже знали наверное, что следующий день (14 декабря) назначен для обнародования Манифеста о восшествии вашего императорского величества на прародительский престол. О том, что Сенат собирается в 7 часов утра для присяги, известил их обер-прокурор Краснокутский, член Южного общества, который вечером 13-го числа приезжал к князю Трубецкому и оттуда, не застав его, к Рылееву. Показывают (Корни-лович, и Рылеев), что объявив свою новость, он прибавил: «Делайте, что хотите», но Краснокутский не сознается в этом, а говорит только, что слыша вокруг себя: «Завтра присяга сигнал», он отгадал намерения тайного общества на 14 декабря, хотел было донести об оных правительству и раздумал единственно затем, что считал исполнение невозможным.
<...>
Но, по крайней мере сначала, они были так ослеплены, что совсем не ожидали неудачи. Батенков 13 декабря по утру говорил Александру Бестужеву: «Кажется, что успех не сомнителен». Барон Штейнгель, менее других заблуждавшийся, начал однако же сочинять проект Манифеста, в коем он объявлял, что когда оба великие князья (ваше императорское величество и государь цесаревич) отрекаются от престола, не хотят быть отцами России, то осталось ей самой избрать себе правителя и потому Сенат назначает общее собрание депутатов, а дотоле Временное правление. Князь Трубецкой с своей стороны означил в бумаге, найденной у него ввечеру 14 декабря и у сего прилагаемой, сущность Манифеста, в коем намеревался от имени Сената объявить об уничтожении прежнего правления и учреждении временного для созвания депутатов.
Некоторые вздумали дать сведение о предпринимаемом и в другие места. Пущин (Иван) отправил через Американскую компанию письмо в Москву к титулярному советнику Семенову. «Нас,— писал он,-— по справедливости назвали бы подлецами, если бы мы пропустили нынешний единственный случай. Когда ты получишь это, все уже будет кончено. Нас здесь 60 членов, мы можем надеяться на 1500 рядовых, которых уверят, что цесаревич не отказывается от престола. Прощай, вздохни от нас, если и проч[ее]». В заключении он поручал Семенову показать его письмо генерал-майорам Фон Визину и Михаилу Орлову, коих по старым связям и образу мыслей, вероятно, считал внутренно благоприятствующими видам тайного общества.
<...>
Чем ближе подходило предназначенное самими мятежниками роковое для них мгновение, чем более воспламенялись некоторые, тем больше изъявлял нерешимости избранный им начальник, уже, видимо, волнуемый раскаянием или, по крайней мере, страхом. «Что ж! — говорил он и повторял Рылееву,— если выйдет мало войска, рота или две? Зачем идти и нам и других вести на гибель?» Рылеев иногда казался согласным, иногда, напротив, отвечал: «Если придет хоть 50 человек, то я становлюсь в ряды с ними» и однако же не сдержал слова. Несмотря на сомнения и боязнь, князь Трубецкой не отказывался явно, и определено ему на другой день быть на Сенатской площади, чтобы принять главную команду над войсками, которые не согласятся присягать вашему величеству; под ним же начальствовать капитану Якубовичу и полковнику Булатову. Сей последний, как видно из дел и слов его, не злой, а слабоумный человек, за несколько дней до того не знал о существовании тайного общества, но его считали нужным, потому что он, служив прежде в Лейб-гренадерском полку, оставил хорошую о себе молву, и многие солдаты еще любили его.