«У меня есть особая теория о том, что душа иногда продолжает обретаться в теле после его кончины, - сказал тогда Гиффорд, - В теле безумца душа, конечно, находится на положении беспомощного, хотя и осознающего реальность, узника. Только представь себе ее ужас и муку! Когда искра жизни угасает, что может быть более естественным для этой истерзанной страдалицы, чем обязанность завладеть пустым черепом и вновь торжествовать свою победу в течение несколько часов, пока старые друзья отдают телу дань прощания? У нее было время на раскаяние, когда она, загнанная в угол, была вынуждена, сжавшись, наблюдать результаты своих деяний; отпущение грехов привело ее в состояние сравнительной чистоты. Будь моя воля, я бы обязательно остался в оболочке с моими костями до тех пор, пока гроб не опустят в надлежащее ему место, чтобы помочь своему старому бренному напарнику преодолеть трагическую безликость смерти. И я бы желал удостовериться, чтобы тело получило всё, что ему, так сказать, причитается, и было положено рядом с предками с надлежащими церемониями и торжественностью. Боюсь, однако, что если бы моя душа освободилась слишком быстро, я бы не смог сдержать любопытства и бросился как можно скорей исследовать таинства потустороннего пространства».
«Получается, ты веришь в душу, как независимую сущность, в то, что она и первоисточник жизни – не единое целое?»
«Именно. Душа и тело – это двойняшки, товарищи по жизни. Иногда они друзья, иногда – враги, но, в конечном счете, они всегда верны друг другу. Когда-нибудь, устав от мира, я уеду в Индию и стану махатмой – исключительно ради удовольствия получить прижизненное доказательство этого независимого сосуществования».
«Что же будет в том случае, если твоя душа окажется ненадежно запечатанной, и по возвращении из какой-то астральной прогулки она обнаружит, что ее земная половина непригодна для обитания? Вот уж не хотел бы я оказаться жертвой такого опыта, даже если бы меня не тяготило жонглирование душой и плотью».
«Это стало бы небезынтересным затруднением. Я бы охотно поэкспериментировал со сломанной машиной».
Неистовый шум бурных вод внезапно ворвался в слух Уэйгалла и отвлек его от воспоминаний. Он вышел из зарослей и, глядя, как водные струи, полные неугасимой яростной мощи, кипят в узком зазоре, пошел по скользким массивным плитам, которые в том месте почти полностью стискивают русло реки Уорф, По обеим сторонам возвышался лес, охваченный темнотой и спокойствием. Звезды над головой казались более холодными и слепящими, чем обычно. С какого места ни взгляни, река, похоже, где-то в невидимой перспективе ввергалась в слепое подземелье. Во всей Англии не было места более покинутого и более подходящего для сонмов привидений, существуй они на самом деле.
Уэйгалл не был трусом, но сейчас он с неприятным чувством припомнил легенды о тех, кого погубил прыжок через Стрид. Кроме «мальчика из Эгремонда», чья история была воспета Вордсвортом и оспорена прагматичным историком Уайтакером , имелось бесчисленное множество других, отважных, но неблагоразумных, кто оказался затянут в этот узкий кипящий поток и не смог добраться до тихого водоема в нескольких ярдах поодаль.
Считалось, что под огромными каменными плитами, формировавшими рельеф вокруг Стрида, находилась сеть пещер, в полости которых затягивало утопленников. Это место было охвачено чарами зла. Уэйгалл стоял, представляя себе позеленелые, неуспокоенные в гробах скелеты, ставшими приютом для безглазых тварей, пожиравших всё, что облекало и наполняло этот дребезжащий символ человеческой бренности. Затем он прикинул, не намеревался ли кто-нибудь в последнее время перескочить через Стрид. Камни были покрыты тиной, их поверхность никогда не выглядела более неустойчивой.
Он вздрогнул и отшатнулся было прочь, подгоняемый, несмотря на всю свою отвагу, желанием поскорее убраться отсюда, но вновь остановился, так как его внимание привлекло что-то вскидывающееся из белесой пены у основания водопада - что-то тоже белесое, но чем-то странно выделявшееся. Он разглядел, что это «что-то» совершало движение, противоположное несущемуся потоку - вверх и назад. Он застыл на месте, затаив дыхание; ему казалось, что он слышит шуршание своих встающих дыбом волос.