— Слушай, Павел, — говорила Марфа. — Погляди, какой народ-то хороший вокруг…
Павел поднял голову и словно впервые увидел этих людей, с которыми он прожил почти год. Да, он никого не знал из них до тех трех ночей, когда спасали урожай. С тех пор он переменился, понял: так жить, как он жил, дальше нельзя. Это совсем не значило, что он стал хорошим работником. Нет. Лень в нем сидела глубоко, и трудно было ожидать, чтобы он стал так же работать, как, сканцем, Алексей Егоров, но и то уже было хорошо, что он стал безотказно приниматься за любую работу. Теперь он видел, с какой волнующей радостью люди смотрели на хлеб, как дружно они работали, подавая снопы. Вот подбежал Костя, поймал на лету сноп, передал его Николаю Субботкину. Рядом с ним стояла Марфа, и до Павла доносился ее голос, не похожий на тот, которым она говорила с ним всю жизнь. И тогда, что никогда с ним не случалось, он поднял руку с раскрытой ладонью, на которой лежали зерна, и громко сказал:
— Товарищи!
И до того это было необычно для Клинова, что даже работавшие у молотилки перестали подавать снопы.
— Даю слово, товарищи, честно работать! — сказал Клинов. — Вот этим хлебом клянусь!
— Ура! — насмешливо крикнул Витька Лапушкин и стал подскакивать. Но на него прикрикнул Поликарп Евстигнеевич и, торопливо шагая, подошел к Павлу Клинову.
— Сколь знаю тебя, еще по Ярославской, никогда ты так не говорил. Значит, дошло до тебя настоящее… Потому и… держи свое слово, Павел Софроныч, и… — и Поликарп Евстигнеевич, ничего больше не сказав, пожал ему руку.
Молотьба шла безостановочно. Надо было торопиться отдать государству ссуду, которую колхозники получили на весенний сев, надо было еще и потому спешить, что во многих домах старый хлеб подходил к концу. День и ночь гудел движок, день и ночь подвозили с полей возы со снопами. Уже большая скирда соломы возвышалась рядом с ригой, уже две сотни мешков свезли в амбар и ссыпали зерно в сусеки, а с полей еще везли и везли снопы.
Однажды, под вечер, у недостроенной избы-читальни, в одной из комнат которой временно расположилось правление колхоза, остановилась машина. Из кузова вылезла Елизавета Щекотова. Громко стуча сапогами, она вошла в большую комнату.
За столом сидел Кузьма.
— На трудодни мы нынче выдадим колхозникам много хлеба, — говорил он, — при этом мы полностью рассчитаемся с государством по ссуде, засыплем в сусеки семенной фонд на будущий год и еще останется у нас для страхового фонда шесть тонн хлеба… — Увидав остановившуюся у дверей Елизавету Щекотову, он замолчал.
Она поздоровалась, отвесив всем общий поклон, вступила в полосу света и, как будто ничего не произошло и не уезжала она никуда, по-прежнему грубовато сказала:
— Что это как уставились на меня? — но тут же потупилась и тихо добавила: — Может, помешала я вам, так я только на минуточку…
Ее усадили за стол. Ждали, что она скажет.
— Не знаю, с чего уж и начать… Ну да уж, если старое вспоминать, так никогда до нового не дойдешь… А я вот с чем приехала к вам… все же, как никак, а мы работали со Степаном.
— Мешки-то привезла? — спросил Алексей Егоров.
— Взяла…
— Ну что ж, завтра можешь получить… — ответил Кузьма.
— А за огород как? Все же мы засеяли его, хоть и не обхаживали…
— За все получишь, — ответил Егоров. — Ну, а как Степан Парамоныч поживает?
— Да ведь что ж, работает… звеньевым назначили. Кланяется он вам всем…
— Не жалеет, что уехал? Наш-то колхоз вышел первым по району, — спросил Кузьма.
Елизавета вздохнула и неожиданно откровенно улыбнулась.
— Всяко было… Да ладно уж, чего вспоминать… К кому мне завтра обратиться-то? — спросила она.
— К Лапушкиной, — ответил Кузьма.
На землю ложилась росная прохлада. Закрывались цветы, чтобы завтра снова раскрыться, тянуться к солнцу.
Кузьма шел с Марией. В последнее время у них уж так повелось, что он провожал ее до дому. Иногда, если он задерживался в правлении, она дожидалась его. Они еще ни разу не говорили о своей будущей жизни, но каждый из них знал, что эта жизнь настанет, что еще немного, и они будут вместе. Ни разу Кузьма не заводил разговора о Петре, молчала о нем и Мария. Был он для них чужим, случайным человеком, омрачившим на время их счастье. Из рассказа отца Мария узнала, что с Петром произошла на работе большая неприятность, и эта весть не встревожила ее. Было несколько грустно, что так незадачливо сложилась у Петра жизнь, но никто в этом не был виноват, кроме него самого.
— О чем ты думаешь? — наклоняясь к ее щеке, спросил Кузьма.