Степан Парамонович медленно повернул голову, всматриваясь в Кузьму. Ишь, куда гнет! Огородов совсем лишить захотел. И поглядывает, будто что дельное сказал.
— Эх, Кузьма Иваныч, дать бы тебе власть, наворочал бы ты, — криво усмехнулся Степан Парамонович. — Да одна беда — руки коротки. Бодливой-то корове бог рог не дает. Вот ведь дело какое… Ну, а если б уж так случилось, так прямо скажу: к раззору бы все пошло. Бывает ведь, что на колхозных полях слабо уродится, а на своем-то огородишке всё мешков пятьдесят снимешь картошки.
— А ведь это верно, Кузьма Иваныч, — желая примирить председателя со Щекотовым, улыбнулся кузнец, — так порой и бывает. Вот помню…
— Правильно, — перебил его Кузьма и в упор посмотрел на Щекотова, — правильно ты сказал, Степан Парамонович, что другой раз на колхозных полях не уродится, а на огородишке все пятьдесят мешков снимешь, тем и живешь.
— Так и я про то говорю! — сказал Сидоров.
— Вот и ты говоришь, — невесело усмехнулся Кузьма. — А если б не было совсем огорода, тогда на что бы осталось надеяться? — Он не сводил глаз со Щекотова.
— Ну-ну, я слушаю, — выдерживая его взгляд, ответил Степан Парамонович и почувствовал, как у него поползла от напряженной улыбки борода в сторону.
— Так я вот спрашиваю, на что бы оставалось надеяться? Пожалуй, только на колхозное поле, так ведь?
— Это уж прямой расчет, — согласился Сидоров, — если огородишка не будет, тогда прямая надежа только на колхоз. Тогда уж все силы туда отдашь.
— А почему бы теперь эти силы не отдавать? — громко спросил Кузьма и почти с ненавистью посмотрел на Степана Парамоновича. — Я спрашиваю, почему бы теперь эти силы не отдавать колхозу? Почему это до сих пор такие случаи подмечаешь, что план весенней посевной не выполняется в ином колхозе, а огороды там разделаны, или в уборочную — рожь еще в суслонах стоит, под дождем мокнет, а в огороде уже ботва на плетне развешана. О чем это говорит, как не о том, что тот труд и время, которые должны быть отданы колхозным полям, израсходованы на свои огороды. Вот я говорю с тобой, Степан Парамонович, и мне душно становится: до чего же ты еще отсталый человек. Бывает у нас иногда вот так: кому первое дело — колхоз, а кому — свое брюхо.
— Тоже верно! — вмешался Иван Сидоров, но Степан Парамонович отвел его рукой и, поднимаясь с табуретки, сказал:
— Это что же, на меня намек, что ли? Я, конечно, человек беспартейный, но скажу одно: для меня колхоз — это все! — Его голос задрожал. — Я хорошо помню, как мой отец мытарствовал, как бегал к лавочнику Дроздову каждую весну за лошадью, так что мне нечего говорить такие слова. У лентяя и свой огород запущен, и в колхозе от него немного проку. А я люблю, чтоб и у меня была картошина или капустина и чтоб в колхозе была чаша полная. И еще я понимаю вот что: тебе фигурять, Кузьма Иваныч, нечего. Коли люди вверили тебе свою судьбу, так сделай, чтоб человек радовался, жил. О колхозе-то заботу проявлять надо, но и человека нельзя забывать, — он замолчал и тяжело, осуждающе посмотрел на Кузьму.
— У каждого свой путь. Чем лучше колхоз, тем лучше жизнь. Если мы завалим сев, огородишки не спасут. Но-моему, так!
— Может, оно и так, а может, и без огородов останемся и график не выполним. А вообще-то собранье проводить надо.
Щекотов натянул до ушей суконную шапку с засаленным низом и, не простившись, вышел.
Иван Сидоров недоуменно пошевелил губами: он никак не мог решить, кто же был все-таки прав.
— Так что, дать ему плуг иль не давать? — спросил он председателя.
— Не давать! — жестко ответил Кузьма.
Дуняша тихо притворила за собой дверь.
Утро еще только намечалось. Слабо алела на востоке кромка неба, пахло землей, перегноем и еще чем-то сладковатым, очень знакомым и никак неугадываемым. Все спало: и люди, и птицы, и небо. Дуняша торопливо пошла по лесной дороге.
Она шла, оглядываясь по сторонам, ей было жутко в этом темном лесу, где каждый куст в сумраке похож на медведя, где глухо, шумят темные вершины сосен, где мрачно мерцает черная вода в низинах и ямах. Широко открыв глаза, Дуняша вглядывалась в гущу леса. Она искала в лесу березку.
Не легко найти березу на новой земле: все больше тут сосна, реже ольха, еще реже ель, и кое где, как просветы, белые стволы берез. Уже осталась в стороне дорога, уже промокли ботинки, и зябко стало ногам, а березы все не было. Появился горелый лес, голый и тихий, потом круглая, заводненная поляна, потом овражек, и вот на другом краю его, наконец-то, забелела березка.